Он был готов. Ему была нужна только женщина, которая могла стать следующей фигурой в его выставке ужасов. Но и она уже была у него. Именно она помочилась там в фургоне от страха, и ее руки бились стаей испуганных птиц о дверь наверху.

Что-то двинулось, быстро и осторожно, вылезая из дыры в стене. Оно двигается между инструментов, через тени и отсветы огня, прозрачные, как лед. Увидев меня, оно застывает, как застыл я при виде замученных женщин в нишах.

Это – крыса, но необычная. Ее череп совершенно деформирован. Один глаз расположен ниже другого, рот скорчен в постоянную изломанную усмешку. За первой крысой следует вторая. Она также застывает при виде меня. Но прежде она поднимается на задние лапы. Она тоже не похожа на обычную крысу, но отличается и от первой – у нее странно длинные и искривленные конечности и небывало широкий нос на узкой морде.

Это, видимо, члены семьи паразитов, которые живут и питаются в катакомбах. Они прорыли туннели позади этих ниш и жрали останки, обильно пропитанные химикатами и веществами, консервирующими плоть несчастных жертв. Каждый год новое поколение паразитов производило новые виды мутантов, и они с каждым годом становились все ужаснее и ужаснее. Животные очнулись от столбняка и побежали обратно к норе, откуда появились. Я никак не могу прийти в себя.

* * *

Шестнадцать лет спустя эта длинная комната уже не была такой, какой она была в ночь сов и крыс. Гипс сорвали со стен и убрали. Жертв освободили из их ниш на стенах. Между колоннами из красно-черных кирпичей, которые отец Спенсера оставил между нишами как подпорки, была видна темная земля. Полиция и судебные патологоанатомы, работавшие долгие недели в этой комнате, попросили добавить вертикальные столбы между этими кирпичными колоннами. Казалось, они не верили подпоркам, которые установил Стивен Акблом.

В холодном сухом воздухе сейчас немного пахло землей и камнем, но это был чистый воздух. Резкие выделения химикатов и запах разложения уже исчезли.

Стоя снова в этой комнате с низким потолком, рядом с Элли и собакой, Спенсер помнил тот испуг, который охватил его, когда ему было всего четырнадцать лет. Но его поразило, что он ощущал не только испуг. Да, был и ужас, и отвращение, но сильнее ощущались жуткая злоба и жалость к мертвым. Сочувствие к тем, кто их любил, и вина за то, что он не смог никого спасти.

Еще он ощущал грусть оттого, что у него уже никогда не будет той жизни, которая открывалась перед ним до сегодняшней ночи.

Кроме того, его охватило неожиданное благовестие, которое чувствуешь в любом месте, где погибли невинные люди, начиная с Голгофы и кончая Дахау и Бабьим Яром. Такое происходит на безымянных полях, где Сталин погубил миллионы душ, и в комнатах, где жил Джеффри Дамер, и в камерах пыток инквизиции.

Почва в месте любого убийства осквернена грехами убийц, творящих там свои мерзкие дела. Такие люди часто считали себя избранными, но на самом деле они подобны навозным мухам, а ни один навозный жук или муха не могут превратить даже квадратный сантиметр почвы в священную землю.

Святые становятся их жертвами, погибающие вместо кого-то, кому судьба повелела продолжать жить. Хотя многие, зная или не зная об этом, умирают вместо других людей – эта жертва не менее священна, раз судьба выбрала для них такую долю.

Если бы в этих опустевших катакомбах были жертвенные свечи, Спенсер хотел в зажечь их и смотреть в их пламя, пока не ослепнет. Если бы здесь был алтарь, он бы стал молиться у этого алтаря. Если бы представилась возможность пожертвовать своей жизнью и взамен получить жизнь сорока одной жертвы и жизнь его матери, он ни секунды не колеблясь покинул бы этот мир, чтобы проснуться уже в ином. Но он мог сделать только одно – никогда не забывать, как люди страдали и умирали в этом месте. Такую жертву он приносил им. Он обязан был оставаться свидетелем. Если он забудет, то обесчестит тех, кто погиб здесь и вместо него тоже. Ценой памяти была его душа.

Рассказав про эти подвалы, какими они были, когда он пришел сюда на крик женщины, разбудивший его, Спенсер не мог дальше продолжать рассказ. Он продолжал говорить, по крайней мере ему так казалось, но потом понял, что слова застревают у него в горле. Его губы двигались, но не было слышно ни звука, в комнате царила тишина.

Наконец он издал высокий, резкий, короткий, почти детский вскрик страдания, похожий на тот крик, который вырвал его из сна в ту далекую июльскую ночь. И таким же стал следующий крик, встряхнувший его и освободивший от паралича. Он спрятал лицо в ладони и стоял, сотрясаясь от горя. Его горе было настолько сильным, что он не пролил ни слезинки и не мог рыдать. Спенсер ждал, когда пройдет этот приступ отчаяния.

Элли понимала, что его не утешит ни прикосновение, ни слова.

Рокки, обладая радостной собачьей невинностью, считал, что горе можно облегчить, если как следует помахать хвостом, приласкаться или ласково лизнуть грустного хозяина. Он начал тереться о ноги Спенсера и махать хвостом. Потом он отошел в сторону – его старания оказались напрасны.

Неожиданно Спенсер снова заговорил. Слова возникли так же спонтанно, как минуту назад замерли у него на губах.

– Я снова услышал женский крик. Он доносился из глубины подвала. Крик не был слишком громким, это был не вопль, а скорее жалоба Богу. – Спенсер направился к последней двери в конце подвала. Элли и Рокки шли за ним. – Проходя мимо женщин в нишах, я вспомнил что-то, что случилось шесть лет назад, когда мне было восемь лет, – другой крик. Крик моей матери. В ту весеннюю ночь я проснулся, проголодавшись, и вылез из кровати, чтобы взять что-нибудь перекусить. На кухне в стеклянной банке с крышкой лежали свежие шоколадные печенья. Я отправился за ними вниз. В некоторых комнатах горел свет. Я думал, что увижу маму или отца. Но никого не было.

Спенсер остановился у черной двери в конце подвала, который для него всегда был катакомбами – подземным кладбищем, и им останется навсегда, несмотря на то, что отсюда убрали все тела.

Элли и Рокки стояли рядом с ним.

– В кухне было темно. Я собирался забрать с собой побольше печенья, гораздо больше того, что мне разрешали съесть за один раз. Я полез в банку, когда услышал крик. Он доносился снаружи. Из-за дома. Я подошел к окну, возле которого стоял стол, и раздвинул занавески. Моя мама бежала по газону от сарая к дому. Он... он бежал за ней и догнал ее во внутреннем дворике у бассейна. Резко повернул к себе и ударил ее. Он бил ее по лицу, она снова закричала. Он бил ее. Бил, бил, бил! Еще и еще раз. Резкие, короткие удары. Мою мамочку. Он бил ее кулаком. Она упала. Он ударил ее по голове. Он ногой ударил мою маму по голове. Она замолчала. Все закончилось так быстро. Все закончилось слишком быстро. Он глянул в сторону дома. Он не видел меня в темной кухне через узкую щелку между занавесками. Он поднял маму и понес ее во флигель. Я все это время стоял у окна. Потом я высыпал печенье в банку, закрыл ее крышкой и пошел наверх. Лег в постель и накрылся с головой...

– И ничего не вспоминали в течение шести лет? – спросила Элли.