с кем даже пресыщение не способно совладать, того себялюбие одолеет. «Тот, кто во всех других отношениях справедлив и прямодушен, способен перебороть все тиранические вожделения тела, пренебрегает любыми деньгами, взятками, подношениями, утрачивает все свои представления о чести, увлекаемый тщеславием»[1898] (Хризостом, sup. Jo. [по поводу Евангелия от Иоанна]).

Tu sola animum mentemque peruris,

Gloria{1468}.

[Тобой одной поглощены душа и разум, О Слава.]

Она — великая угроза и причина нашего нынешнего недуга, хотя мы большей частью ею пренебрегаем и не обращаем на нее внимания, но все-таки это сильнейший разрушитель наших душ, приводящий к меланхолии и слабоумию. Эта услаждающая склонность, эта приятная молва и всеобщая известность, amabilis insania, услаждающее безумие, самая неодолимая страсть, mentis gratissimus error, угодный нам недуг, который овладевает нами так деликатно, так очаровывает наши чувства, усыпляет наши души, наполняет спесью наше сердце, превращая его в подобие надутых пузырей, и притом совершенно неощутимо и до такой степени, что «все, пораженные этим недугом, никогда его не замечают и не помышляют о каком-нибудь лечении»[1899]. При этой болезни мы более всего любим как раз того[1900], кто причиняет нам наибольший вред, и чрезвычайно жаждем, чтобы нам вредили; adulationibus nostris libentur favemus [мы всегда выслушиваем лесть благосклонным ухом], говорит Иероним[1901]{1469}, мы любим его, любим его за лесть; O Bonciari suave, suave fuit a te tali haec tribui[1902] [О Бонкиарий, до чего же приятно услышать такие похвалы от такого человека, как ты]; до чего же было приятно это услышать. И как откровенно признавался своему другу Авгурину Плиний[1903]: «Я отношусь ко всем твоим сочинениям в высшей степени одобрительно, но в особенности к тем, в которых ты пишешь обо мне». И вновь немного дальше в письме к Максиму: «Не могу выразить, до чего мне приятно выслушивать похвалы в мой адрес»[1904]. Хотя мы и улыбаемся про себя по меньшей мере иронически, когда прихлебатели пачкают нас фальшивыми энкомиями, подобно тому как многим государям не остается иного выбора, как выслушивать quum tale quid nihil intra se repererint, хотя они сознают, что им так же далеко до всех приписываемых им достоинств, как мыши до слона; а все же слушать это весьма приятно. И хотя часто кажется, будто это нас сердит, и «мы краснеем, выслушивая эти похвалы, а все же в глубине души мы радуемся им и надуваемся от спеси»[1905]; это fallax suavitas, blandus daemon [это обманчивое удовольствие, щекочущий дьявол], «важничать сверх всякой меры и заблуждаться на свой счет». А двумя дочерьми тщеславия являются легкомыслие, неумеренная радость и гордость, не исключая и других сопутствующих им пороков, которые перечисляет Джодок Лоричий[1906]{1470}, — бахвальство, лицемерие, капризность и любопытство.

Обычная причина этого несчастья коренится либо в нас самих, либо в других; мы и деятельны, и пассивны[1907]. Внутренне оно проистекает от нас, ибо мы являемся действенными причинами, вследствие чрезмерного самомнения о своих способностях, собственном значении (хотя никакой такой значительности нет и в помине), нашей щедрости, привлекательности, любезности, мужестве, силе, богатстве, терпении, смиренности, гостеприимстве, красоте, умеренности, благородстве, осведомленности, остроумии, учености, искусности, образованности, наших выдающихся дарованиях и удачливости[1908], за что мы, подобно Нарциссу, восхищаемся собой, льстим себе, одобряем себя и пребываем в уверенности, что и весь мир точно так же нас почитает; и точно так же, как уродливые женщины легко верят тем, кто уверяет их, что они прекрасны, мы чересчур легковерны в отношении своих собственных способностей и расточаемых нам похвал, слишком склонны принимать это все на свой счет. Мы расхваливаем и превозносим свои собственные труды и пренебрежительно относимся к чужим мнениям о нас; inflati scientia, [знание надмевает{1471}], говорит Павел, мы кичимся своей мудростью, своими познаниями; наши гуси — лебеди, и точно так же, как мы принижаем и черним все, что относится к другим, мы точно так же всегда переоцениваем все свое[1909]. Мы не допустим, чтобы другие считались in secundis [людьми второго сорта], о нет, и даже in tertiis [третьего]; позвольте? mecum confertur Ulisses? [и со мною — Улисс соревнует?{1472}]; все они mures, muscae, culices proe se, ничтожества и насекомые в сравнении с его непреклонной и высокомерной, выдающейся и самонадеянной милостью, хотя эти другие на самом-то деле намного его превосходят. Только такие, как он, непременно мудрые, богатые, удачливые, доблестные и безупречные, раздувшиеся от заносчивого самодовольства; подобно спесивым фарисеям[1910], они, конечно же, убеждены, что они «не такие, как все прочие», из более чистого и благородного металла[1911]: soli rei gerendae sunt efficaces [только они во всем разбираются]; мудрый Периандр относил к ним тех, кто mediantur omne qui prius negotium{1473} [считал, что они прежде других должны изложить свое мнение о любом предприятии]. Novi quendam[1912], говорит Эразм[1913], я знавал одного человека до того высокомерного, что он считал себя нисколько не ниже любого из смертных, подобно философу Каллисфену{1474}, по мнению которого, ни деяния Александра, ни любой другой предмет не заслуживали его пера, так далеко простиралось его оскорбительное высокомерие[1914]; или же, подобно королю Сирии Селевку{1475}, считавшему, что никто, кроме римлян, не достоин сразиться с ним: Eos solos dignos ratus quibuscum de imperio certaret[1915]. То, что давным-давно Туллий написал Аттику, остается в силе и по сю пору: «Не бывало еще такого истинного поэта или оратора, который считал бы кого-либо другого лучше его самого»[1916]. И такими по большей части являются ваши правители, сильные мира сего, великие философы, историографы, основатели сект и ересей, все наши великие ученые, которым дает характеристику Иероним[1917]: «По природе своей философы, — пишет он, — создания славы и сущие рабы молвы, восхвалений и народного мнения», а посему, хотя они и пишут de contemptu gloriae [о презрении к славе], а все же, как он замечает, отнюдь не прочь писать на собственных книгах свое имя. Vobis et famae me semper dedi, говорит Требеллий Поллиот{1476}, я посвятил всего себя вам и славе. «Единственное мое желание, и днем, и ночью, а также цель всех моих ученых занятий — возвысить свое имя». И гордый Плиний[1918]