Под Фараифрой мы увидели небольшой патруль из восьми турок, шагавших по полотну железной дороги. Мои люди, посвежевшие после отдыха в Ататире, просили у меня разрешения напасть на них. Я подумал было, что это совершенно излишне, но уступил их настроениям. Самые молодые мгновенно ринулись галопом вперед. Остальным я приказал остановиться на полотне, чтобы вынудить противника выйти из укрытия за дренажной аркой. Зааги, находившийся в сотне ярдов справа от меня, мгновенно свернул в сторону. Через секунду за ним последовал Мохсин со своим отделением, а мы с Абдуллой двинулись по нашей стороне, чтобы напасть на противника одновременно с другими с двух флангов.

Фаррадж, ехавший впереди всех, не мог услышать наших криков и обратить внимание на предупредительные выстрелы над его головой. Он оглядывался, чтобы иметь представление о нашем маневре в целом, но продолжал бешено мчаться к мосту, у которого оказался раньше, чем Зааги и его группа перешли через железную дорогу. Турки прекратили огонь, и мы решили, что они ушли в безопасное место по другую сторону полотна. Но когда Фаррадж натянул поводья перед входом под арку, прозвучал выстрел, и нам показалось, что он либо упал, либо соскочил с седла и исчез из виду. Через некоторое время Зааги занял позицию на насыпи, и его отделение сделало двадцать или тридцать яростных выстрелов, как если бы противник все еще оставался там.

Меня очень тревожила судьба Фарраджа. Его невредимый верблюд неподвижно стоял в одиночестве около моста. Возможно, Фаррадж был ранен, а может быть, преследовал противника.

Я не мог поверить в то, что он намеренно скакал к туркам и остановился, словно достигнув цели. Но все выглядело именно так. Я послал Фехейда к Зааги и велел им как можно скорее пройти с другой стороны насыпи, а сами мы устремились быстрой рысью прямо к мосту.

У моста мы оказались одновременно и обнаружили там убитого турка и Фарраджа с ужасной раной в туловище, лежащего рядом с аркой на том самом месте, где он упал с верблюда. По-видимому, он был без сознания, но, когда мы спешились, приветствовал нас и тут же умолк снова, отдавшись тому состоянию одиночества, которое приходит к раненым, чувствующим близость смерти. Мы разорвали его одежду и беспомощно смотрели на страшную рану. Пуля прошла навылет и, похоже, повредила позвоночник. Арабы тут же сказали, что жить ему осталось всего несколько часов.

Мы попытались поднять его с земли, так как сам он был беспомощен, хотя, по-видимому, не испытывал боли, и старались остановить обильное кровотечение. Трава вокруг него была в пятнах крови. Наконец он сказал, чтобы мы оставили его в покое, потому что он умирает и рад смерти, поскольку жизнь ему не дорога. Действительно, так повелось издавна: когда солдаты очень уставали или чувствовали себя глубоко несчастными, они словно роднились со смертью, искали встречи с нею.

Мы продолжали беспомощно суетиться вокруг Фарраджа, когда Абд эль-Латиф громким криком возвестил тревогу. Он заметил около полусотни турок, шагавших по полотну в нашу сторону, а скоро послышался и стук приближавшейся с севера моторной дрезины. Нас было всего шестьдесят человек, и позиция наша совершенно не годилась для обороны. Я распорядился о немедленном отходе и приказал взять с собой Фарраджа. Солдаты попытались его поднять, сначала в плаще, потом в одеяле, но он стал приходить в сознание и стонал так жалобно, что мы не решились причинять ему новые страдания.

Оставить его на месте, где вскоре появятся турки, мы не могли, потому что нам приходилось видеть, как они живьем сжигали наших тяжелораненых солдат. Именно поэтому перед каждым боем мы договаривались о том, что один убьет другого, если тот будет тяжело ранен, но я никогда не думал, что мне может выпасть доля убить Фарраджа.

Я встал рядом с ним на колени с пистолетом в руке у самой земли так, чтобы он не видел, что я делаю, но он, видимо, догадался, потому что открыл глаза и ухватился за меня своей шершавой, жесткой рукой, тонкой, как у всех незрелых недждских мальчиков. Я на секунду замер, а он проговорил: «Дауд рассердится на вас», – и знакомая улыбка пробежала по его серому, сжавшемуся лицу. «Привет ему от меня», – ответил я. Он отозвался стандартной фразой: «Да принесет Аллах вам мир» – и в изнеможении закрыл глаза.

Турецкая дрезина была уже совсем близко и, раскачиваясь, надвигалась на нас, подобная большому навозному жуку. Пули из ее пулемета свистели в воздухе над нашими головами, когда мы быстро отходили в предгорье. Мохсин вел верблюда Фарраджа, на спине которого оставались овчина и попона, на которых все еще были видны следы его тела, как если бы он только что упал с седла… Мы остановились незадолго до того, как стемнело, и подошедший ко мне Зааги шепотом сообщил, что идет горячий спор о том, кто завтра поедет на великолепном верблюде Фарраджа. Он хотел, чтобы животное досталось ему, но меня не оставляла горечь этой прекрасной смерти, и, чтобы хоть как-то уравновесить большую потерю малой, я пристрелил несчастное животное второй пулей.

А потом на нас навалилось солнце. Душным полднем в долинах Керака запертый со всех сторон воздух висел неподвижно, не принося никакого облегчения, и я почти физически ощущал, как зной высасывал аромат из цветов. С наступлением темноты мир снова изменился, и над пустыней поползли медленные волны западного ветра. Мы находились в нескольких милях от травы и цветов, но внезапно почувствовали, словно они окружили нас вплотную, – так сильно был пропитан их ароматом волнами проносившийся мимо нас настолько сладкий воздух, что он казался липким. Однако его порывы быстро улеглись, сменившись влажным и здоровым ночным ветром. Абдулла принес мне ужин – рис с верблюжатиной (верблюд Фарраджа!).

Утром недалеко от Вади-эль‑Джинза мы встретились с индусами, устроившими привал под раскидистым одиноким деревом. Это напомнило мне прежние времена, вроде нашего спокойного, но памятного прошлогоднего рейда к мостам, похода с Хасан Шахом, запомнившегося лязгом виккерсовских орудий в повозках, остановками для того, чтобы помочь солдатам как следует привязать соскальзывавшие с верблюжьих боков вьюки, а то и седла. Они и теперь казались такими же неловкими в обращении с верблюдами, как в тот раз. Только в темноте мы перешли через железную дорогу.

Я оставил там индусов, потому что у меня было тревожно на душе, а быстрая ночная езда могла успокоить мои нервы. Мы быстро двинулись вперед, овеваемые ночной прохладой, взяв курс на Одрох. Начав подъем, мы заметили слева языки пламени. Яркие вспышки повторялись с завидным постоянством, и происходило это, по-видимому, где-то в районе Джердуна. Мы натянули поводья, прислушиваясь к глухому грохоту взрывов. Потом огонь запылал без перерывов, усилился и раздвоился. Похоже, что горела железнодорожная станция. Мы быстро погнали верблюдов вперед, чтобы спросить, что думал по этому поводу Мастур.

Однако там, где мы надеялись его увидеть, было пусто, и только одинокий шакал рылся в земле на месте снявшегося лагеря. Я решил ехать к Фейсалу. Мы пустили верблюдов самой быстрой рысью, поскольку в небе уже высоко стояло солнце. Дорога была отвратительная, обросшая по сторонам робинией, которая даже не с очень далекого расстояния казалась красивой, словно серебрившей воздух своими ажурными ветвями, похожими на крылья. На нас без предупреждения свалилось лето, мое седьмое по счету лето на Востоке.