верно, думал о том, в какой нужде она жила все это время, и его мучили угрызения совести. А при виде Пепе, уснувшего на стуле, среди всего этого переполоха, он явно растрогался. И просто сказал:

– Дениза, приходи к нам завтра на обед вместе с малышом… Моя жена и Женевьева просили пригласить тебя, если мы встретимся.

Дениза залилась краской и, бросившись к дяде, обняла его. Когда он уходил, Бурра, умиленный этим примирением, крикнул вслед:

– Вразумите ее, она девушка неплохая!.. А что до меня, то пусть мой дом рухнет – я останусь под развалинами!

– Наши дома уже рушатся, сосед, – мрачно ответил Бодю. – И все мы погибнем под развалинами.

VIII

Квартал между тем гудел как растревоженный улей, все только и говорили что о будущей широкой магистрали между зданием Оперы и Биржей. Назвать ее планировали улицей Десятого Декабря. Отчуждение собственности благополучно произвели, и две бригады мастеров дружно взялись за подготовку плацдарма великой стройки. Одна рушила старые особняки на улице Луи-ле-Гран[31], другая сносила тонкие непрочные стены театра «Водевиль»[32]. На улицах Шуазель и Мишодьер усердно, даже азартно, били кирками по обреченным домам. Меньше чем за две недели широкий проем наполнился шумом и солнечным светом.

Еще больше слухов ходило о работах, затеянных в «Дамском Счастье». Толковали о значительном расширении, об огромном магазине, выходящем фасадами на три улицы: Мишодьер, Нёв-Сент-Огюстен и Монсиньи. Знающие люди утверждали, что Муре нашел общий язык с председателем «Ипотечного кредита» бароном Хартманом и владельцу «Дамского Счастья» достанутся все дома, кроме здания, выходящего фасадом на улицу Десятого Декабря, где сам банкир решил открыть гостиницу и составить конкуренцию «Гранд-отелю». Муре скупал арендные договоры, лавки закрывались, съемщики съезжали. Опустевшие дома мгновенно заполняли усердные, как муравьи, рабочие и тут же приступали к переустройству, поднимая тучи белой пыли.

В общем сумбуре неколебимой пребывала лишь жалкая лачуга старого Бурра, упрямо цеплявшаяся за жизнь между высокими стенами, над которыми трудились каменщики.

Назавтра Дениза и Пепе отправились к дядюшке Бодю. Они застали его на пороге лавки, он с угрюмым видом наблюдал за разгрузкой множества тачек с кирпичом, перегородивших улицу у особняка Дювийяра (теперь уже бывшего). «Дамское Счастье» расширялось, а «Старый Эльбёф» словно бы съеживался. Девушке показалось, что витрины потемнели и еще сильнее прогнулись под низкой антресолью с «тюремными» бойницами окон. Старая зеленая вывеска выцвела от дождей и снега, фасад будто скорчился, сник, стал свинцовым и источал неизбывную тоску.

– Ну наконец-то, – сказал Бодю. – Будьте осторожны, а то наедут на вас колесом!

Они вошли в лавку, и у Денизы снова защемило сердце. Здесь было сонно и сумрачно, как в развалинах, в пустых углах клубилась тьма, пыль покрывала прилавки и стеллажи, от рулонов сукна, которые больше никто не переворачивал, пахло тленом. Госпожа Бодю и Женевьева сидели на кассе, неподвижные, молчаливые, внутренне отгородившиеся от всех и вся. Мать подрубала салфетки. Дочь смотрела в пустоту, уронив руки на колени.

– Добрый вечер, тетя, – поздоровалась Дениза. – Как же хорошо снова видеть вас! Умоляю, простите, если я вас огорчила.

Растроганная госпожа Бодю обняла девушку:

– Ты ни в чем не виновата, милая моя бедняжка. Я была бы куда веселее, не навались на нас все эти беды.

– Добрый вечер, кузина, – поздоровалась Дениза, целуя Женевьеву в обе щеки.

Та вдруг очнулась и молча обняла ее, после чего мать и дочь приласкали Пепе, тянувшего к ним ручки. Примирение было полным и окончательным.

– Уже шесть, пора за стол, – объявил Бодю. – Почему ты не привела Жана?

– Он должен быть – я виделась с ним утром, и он пообещал, что придет обязательно… Но боюсь, ждать не стоит, его наверняка задержал патрон.

Дениза, похоже, заранее искала оправданий для брата.

– Садимся, садимся, – повторил глава семьи и добавил, обращаясь в темноту магазинной пещеры: – Коломбан, вы тоже можете поесть. Вряд ли кто-нибудь придет.

Дениза удивилась – она не заметила приказчика, и тетка сочла нужным пояснить, что пришлось уволить обоих продавцов. Дела шли так плохо, что хватало одного Коломбана, да и у того работы почти не было, он часами дремал с открытыми глазами, осоловев от безделья.

В столовой горели газовые рожки, что было странно в длинные летние дни. Войдя, Дениза невольно поежилась: от стен веяло холодом и сыростью. На старом круглом столе, покрытом клеенкой, были расставлены тарелки. Через приоткрытое окно, выходившее в узкий зловонный дворик, с трудом проникал тусклый свет, вся обстановка, как и в лавке, навевала горькую печаль.

– Папа, может, закроем окно? – спросила Женевьева, смущаясь перед Денизой из-за дурного запаха.

Бодю удивился – он ничего не чувствовал.

– Поступай как хочешь, – ответил он, – но нам будет нечем дышать.

Хозяин дома оказался прав, в столовой мгновенно стало очень душно.

Семейная трапеза была совсем простой. После супа подали вареное мясо, и Бодю, конечно же, завел разговор о «людях напротив». Для начала он проявил снисходительность, допустив, что племянница может иметь на этот счет собственное мнение.

– Господь свидетель, ты вольна поддерживать эти громадины… В конце концов, у каждого голова варит по-своему, детка… Они совершили подлость, выкинув тебя за дверь, но ты не стала бы по-прежнему питать к ним теплые чувства без веских на то причин. Даже если вернешься туда, я не обижусь, даю слово… Я прав, девочки? Никто из нас не рассердится.

– Конечно нет, – едва слышно подтвердила госпожа Бодю.

Дениза не спеша поделилась с родными своими доводами, как уже сделала это у Робино: логическая эволюция, неотвратимые перемены в торговле, требования современности, величие новых предприятий и растущее благосостояние публики. Бодю изумленно таращился на нее, чуть отвесив толстую нижнюю губу, напряженно вслушивался, силясь понять, а когда племянница замолчала, лишь покачал головой:

– Все это глупые мечтания. Торговля – она торговля и есть, и нечего вокруг нее горы городить… Признаю: они преуспевают, но не более того. Я долго верил, что у них не получится. Ждал, терпеливо ждал и надеялся, помнишь? Ну так вот – я ошибся! Они из тех воров, что наживают состояния, пока честные люди мрут в нищете… Подумать только, до чего дошло: я принужден склониться перед фактами. И склоняюсь, черт побери, склоняюсь… – Бодю мало-помалу поддавался гневу. Он взмахнул зажатой в руке вилкой. – Но «Старый Эльбёф» никогда не уступит!.. Я сказал Бурра: «Сосед, вы идете на сговор с шарлатанами, ваша мазня – это просто стыд и позор!»

– Поешь, пока горячее… – Госпожа Бодю перебила мужа, испугавшись, что он совсем разойдется.

– Да погоди ты! Пусть племянница узнает мой девиз… Слушай внимательно, девочка: я – как этот тяжелый графин, меня с места не сдвинешь. Они преуспевают – тем хуже для них! А я протестую!

Служанка подала телячье жаркое, и Бодю начал дрожащей неверной рукой резать мясо. Он сознавал, что проиграл, и лишился привычной уверенности в себе, свойственной любому уважаемому коммерсанту. Пепе подумал, что дядюшка сердится, и расстроился. Пришлось утешить его поданными на десерт бисквитами. Бодю кое-как совладал с гневом, понизил голос и перевел разговор на другую тему, похвалил улицу Десятого Декабря, сказав, что снос обветшавших домов и новая магистраль пойдут на пользу торговле в квартале. Потом болезненная одержимость «Дамским Счастьем» снова взяла верх над голосом рассудка, и владелец «Старого Эльбёфа» стал жаловаться на повозки со строительными материалами, которые то и дело перегораживают улицу, торговля почти встала, товары портятся под слоями пыли, а люди дышат вредной известью. В этом несуразно огромном, как Центральный рынок, здании покупательницы будут блуждать часами в поисках нужной мелочи. Госпожа Бодю бросала на мужа умоляющие взгляды, но он закусил удила, не удержался и заговорил про оборот ненавистного магазина.

– Ну разве это мыслимо, скажите на милость?! Они за четыре года стали в пять раз богаче! Вместо восьми миллионов годовых – сорок, если верить результатам аудита. Безумие, с которым невозможно бороться. Хозяева жиреют,