Эти-то «намеки, гипотезы, desiderata»[2075] мыслителей XVIII века Сен-Симон и Конт преобразуют в закон прогресса, но ценою каких усилий? Нужно было прежде всего примирить непрерывность прогресса с промежуточным положением средних веков между греко-римской эрой и новым временем. Этого достигли, провозгласив Средние века достойными удивления и даже преклонения, т. е. пожертвовав правом и свободой ради «морального и социального превосходства идей власти и организации»[2076]. Таким образом, организация «становится целью», идеалом человеческих обществ. Нужно было, кроме того, определить смысл прогресса. В глазах мыслителей XVIII века он имел исключительно моральное значение. Сен-Симон и Конт «заменяют мораль наукой». Прежде «организующей силой» была религия, теперь «организующей» силой станет наука[2077]. Мы сейчас увидим, что думает Ренувье о «науке самой по себе». Но сначала укажем, чем он заменяет теорию фатального и непрерывного прогресса, которую подверг столь суровой критике.

Прогресс заключается «во всем, что ведет к совершенству человечества… значит, к автономии, или свободе, – основному признаку прогресса»[2078]. В силу такого определения возрастание материальных благ и даже развитие науки не имеют ничего общего с прогрессом, который состоит исключительно в «количестве свободы, осуществляемой и уважаемой в данном обществе». Наоборот, упадок измеряется количеством свободы «не осуществленной или утраченной». Поэтому истинными источниками прогресса человечества были «греческие государства с их колониями, Рим с его культурным наследием, Иудея с ее священными книгами». Греция дала «гражданскую общину, философию, науку и искусство, методы и образцы». Рим дал «администрацию, юриспруденцию». Иудея – пророков, т. е. религиозную автономию, «нечто не только не похожее на теократию, но диаметрально противоположное ей». Таким образом, только свобода «положила основание нашего интеллектуального и морального богатства»[2079].

Не существует «закона прогресса», управляющего всем человечеством (нельзя же считать таким законом простую солидарность поколений), но, как уже было сказано, существуют «факты прогресса». Эти факты прогресса всегда обязаны своим возникновением «свободе в действии», всегда добыты «свободой в борьбе с сопротивлением». Великий социальный прогресс представляет из себя «победу над господствующими привычками»[2080]. Величайшим делом прогресса, какое только можно себе представить, было бы также «наиболее глубокое и смелое проявление свободы». Подобный прогресс может быть только результатом инициативы «свободных групп избранных людей, создающих новые и образцовые общества, – плоды страстных философских исканий и могучего размышления в определенных областях»[2081]. Эти свободные и добровольные ассоциации достигают того, чего не способны достичь ни отдельный человек, ни тем более социальная масса в целом. Они вторгаются в царство обычая, поступки, совершавшиеся механически и поневоле, они заменяют разумными поступками. «Замена фатально сложившегося общества добровольной и небольшой ассоциацией», – вот средство получить наибольшую сумму свободы, а следовательно, реализовать наибольшую сумму прогресса.

Ренувье сильно подчеркивает, что все философские учения, с которыми он боролся, заменяют справедливость любовью как основой социальных отношений. Противопоставление справедливости и любви, низшее качество любви по сравнению со справедливостью, – к этим вопросам он очень часто возвращается в Философской критике. Справедливость выше доброты уже по одному тому, что она обращается к личности другого, к «человеку как человеку», тогда как доброта обращается к «природе другого, к человеку как животному»[2082]. Нельзя порывы чувствительности[2083] ставить выше справедливости и нельзя обвинять последнюю в холодности. «Царство справедливости кажется нам недостаточным для счастья людей только потому, что мы, к несчастью, лишены зрелища этого царства, еще никогда невиданного на земле»[2084]. Ниже мы увидим, как сам Ренувье понимает справедливость.

Все философские учения, враждебные индивидуализму, применяют один и тот же метод – метод гетерономии. Теократ заменяет собственную волю человека повелением церкви. Позитивист заменяет ее повелением главы своей религии. Социалист воображает, что для преобразования человечества достаточно изменить жилища, «создать для человека совершенно новую внешнюю социальную среду», забывая при этом, что «наилучшее из возможных обществ дурно или станет дурным для людей, которые сами не хороши»[2085]. Социалисты, позитивисты и теократы не сознают того, что не может быть истинной моралью без автономии воли и разума и что «моральный закон присущ всем только потому, что он присущ каждому; универсален потому, что он носит в высшей степени частный характер и составляет неотъемлемую составную часть всякого сознания»[2086].

Но из всех ложных идей, способствовавших дискредитированию индивидуализма, наиболее ложной и наиболее опасной по обилию следствий, какие из нее выводили, следует, разумеется, признать идею «науки». Во имя науки, рассматриваемой как нечто целостное и абсолютное, как нечто, объясняющее всю Вселенную, т. е. человека и общество, – многие решительно осудили моральный априоризм Руссо и критику Канта. Во имя «науки» возникли доктрины, «в которые не могло войти индивидуальное право и душа его – свобода, несмотря на более или менее искусные попытки ввести их туда». Не пора ли спросить, какова же реальная ценность этого понятия «наука»?

Выдвигаемый нами вопрос не является для Ренувье чем-то случайным, затронутым им мимоходом. Вся его теория познания, в сущности, представляет собою постоянное опровержение идеи «абсолютной и целостной положительной науки». Уже его Опыт логики приводит к исключению идеи единого и полного синтеза явлений, который только и мог бы дать содержание понятию «науки», без чего последнее осуждено оставаться пустым и бессодержательным. Выводы отдельных наук, принципы которых опираются отчасти на гипотезу (а следовательно, на веру) имеют ценность лишь постольку, поскольку они сделаны в границах области явлений, изучаемых данной наукой.