Совершенно верно, что все науки в совокупности не исчерпывают ни любознательности человеческого духа, ни его сил и что существует стремление выйти за пределы науки. Это допустимо, но при условии хорошо понять, что за пределами науки не может быть науки в точном смысле этого слова. За пределами науки может быть только критика, которая применяет свой собственный метод – свободное мнение, метод, совершенно отличный от метода науки – доказательства, опирающегося на идею необходимости.

Таким образом, проблема о целесообразности в мире, проблема об индивидуальном предназначении, проблема о том, «насколько принцип морали и основа государств» зависят от решения вышеуказанных проблем, представляют широкое поле исследований, открытое для человеческой мысли. Пусть человек исследует и оплодотворяет его, но если он не хочет стать жертвой опаснейшей из иллюзий, пусть остережется применять здесь те орудия, которые служили ему в области науки.

Пусть говорят, что общая критика, обнимая, с одной стороны, все науки (так как она пользуется общими данными, с которыми последние не считаются), с другой – представляет из себя собрание наук, находящихся в состоянии попыток и пожеланий: Ренувье против этого не возражает[2087]. Он допускает даже, чтобы общую критику называли «наукой», хотя это недостаточно логическая уступка дурным навыкам языка и мысли, – но при непременном условии: не упускать из виду, что эта наука – критика – основана на мнении, приводит к вероятностям, которые становятся достоверностями лишь вследствие свободного согласия сознания, и не имеет ничего общего со всеми прочими науками.

«Наука вообще, – говорит решительно Ренувье в своем последнем сочинении, – и эти формулы необходимо здесь привести, так как они резюмируют все предыдущее – наука вообще не то, что данная наука»[2088]. Отдельные науки не только не ведут к ней и не заключают ее в себе, но все учат нас, что мы «ничего не знаем» и не можем знать[2089] о задачах, гипотетически приписываемых нами науке вообще. Основная ошибка позитивизма заключалась в том, что он поставил себе невозможную задачу, желая создать философию, которая была бы больше, чем философия, и основать школу, которая была бы больше, чем школа»[2090]. Еще более важная ошибка доктрин, вдохновлявшихся позитивизмом, заключалась в том, что они форсировали эту точку зрения и без колебания, без всякого сомнения в своем методе смотрели на морального и социального человека как на материал, допускающий чисто научное исследование и пригодный для таких же выводов, какие науки законно получают из своего материала.

Таким образом, индивидуализм переходит в наступление. Из обвиняемого, которого требуют к суду так называемой научной философии, он сам привлекает к суду основные положения этой философии, он нападает на эмпирическую иллюзию с таким же пылом, с каким эмпиристы нападали на «априористическую иллюзию», и достигает больших успехов. В XVIII веке пропагандисты индивидуалистической мысли по большей части прямо излагали свои взгляды, не считаясь с возможными возражениями. Теперь индивидуалистическая мысль сначала уничтожает возражения, подрывая основы, на которых они покоятся, а затем дает себе новую формулировку, принимая во внимание сделанные ей некогда правильные критические указания. Основные положения Канта и Руссо вновь появляются у Ренувье, но в более научной форме, очищенные от первоначальных недостатков.

Идея «человека в себе», или «философского человека»[2091], перестает быть идеей совершенного дикаря, имеющего «безграничное право на все». Она становится идеей «морального деятеля», имеющего сначала только одну обязанность к себе, к которой присоединяются права, когда занимают свое прежнее место элементы (общество, человечество), первоначально исключенные анализом. В свою очередь, идея естественного права превращается в идею «рационального права»[2092]. Вместо того чтобы исходить от «физического», как это делали философы XVIII века, Ренувье исходит от «рационального» и благодаря этому, по его собственному замечанию, получает возможность с самого начала своих размышлений установить настоящие моральные понятия, которых не хватало его предшественникам. «Общественный договор» не в состоянии претендовать не только на историческое происхождение, но вообще на какую-либо связь с исторической действительностью. Его никто не утверждал, он просто предполагается «в силу разума, который постигает его и постоянно стремится доказать фактами»[2093].

Мало того, Ренувье видоизменяет доктрину XVIII века еще в двух чрезвычайно важных пунктах: он точно определяет понятие солидарности, отличавшееся такой неопределенностью у его предшественников, и дает в чистом виде понятие свободы, которое сам Кант не мог очистить от элементов необходимости.

Пользуясь принципом противоречия, Ренувье отвергает кантианские антиномии[2094]. Вместо того чтобы помещать свободу в мире ноуменов и допускать, что поведение феноменального существа всецело детерминировано, он вносит оговорки относительно абсолютного значения детерминизма даже в мире феноменов, единственном с которым он считается[2095]. Он восстает против «химерического принципа причинности, доведенной до абсолютного значения». Он считает абсурдом безграничное расширение этого принципа и показывает, что оно в конце концов сталкивается с другим абсурдом – абсурдом реальности бесконечного числа[2096]. Он допускает, следовательно, по крайней мере по отношению к тем феноменам, «которые совершаются на сцене человеческого сознания, существование начал рядов»[2097]. В свою очередь, сознание «зависит от чего-либо лишь благодаря самому себе, и притом, строго говоря, не в отношении того, чем оно было в каждый момент, предшествующий настоящему моменту, а в отношении того, чем оно становится в определенный последний момент»[2098]. Недоказуемая в собственном смысле этого слова свобода является постулатом, связанным с постулатом «абсолютного, самосвободного первоначала». С этим постулатом связан весь строй наших представлений[2099].