самостоятельно победить.

Горизонт серебрян, необозрим, поднимаются горы в неровный ряд.

То ли это мы легенды творим,

то ли это легенды тебя творят.

Песня сложится за твоей спиной, золотое солнце войдет в зенит, и принцесса едет на смертный бой, и копье о щит жестяной звенит. И влетает, как рыжая стрекоза (правда, что ль, он пламя рождает ртом?)…

Но они замирают глаза в глаза,

и становится сказка вдруг не о том.

Всех, кто сегодня счастлив — боже благослови,

где-то в душе рассказчика мерзко скребутся черти.

Понимаешь. Любая сказка — она всегда о любви,

даже если кажется, что о смерти.

Просто законы — справедливы, хотя и злы.

Тот, кто горяч — никогда не сможет согреться.

Это неправда, что драконы умирают от старости или стрелы.

Они умирают от любви,

что не помещается в сердце.

Входит ночь во дворец, темноглаза, тепла, боса,

затихают шаги, умолкают все голоса,

и в свои покои идет королева,

и никто не хочет попадаться ей на глаза.

Да, она не любит празднества и балы.

Молчалива, спокойна. Идет. Прямее стрелы.

Ее косы рыжи и руки ее теплы.

Говорят, что она смотрела в глаза дракону

и осталась жива, величайшей из дев прослыв.

Может, кто-то еще б добавил чего, но кто же будет так глуп?

Королева раздевается у зеркала и всматривается вглубь.

И отчетливо видит, как белая кожа становится чешуей,

такой, что не пробьет ни одно копье,

как в чертах лица проступает — уже не вполне свое.

Как становится неуязвимым и нелюдским —

потому что любивший дракона

сам становится им.

И она сползает по стенке, нищим завидуя и калекам,

шепчет: "Господи боже,

как я устала быть человеком"…

Мы звери… Мы звери влюбленные!

Запомнился намертво чётко,

Мгновенно, почти буквально,

Сердце кипит, волнуется,

Чую, влюбилась фатально я…

Небо упало… разбилось о мои ладони огромными теплыми каплями и зашелестело по асфальту.

В его губах была сигарета, и небо решило не гасить ее. Быть может, потому, что он держал ее так, чтобы его кисть прикрывала ее от летящих капель. На секунду мне показалось, что сигарета — это я. Меня он прикрывал также…

Я плохо видела его в темноте. И мои пальцы решили компенсировать это несовершенство зрения. Его скулы были гладкими, а челюсть немного колючей. Мне неудержимо захотелось исследовать ее языком, но получить его ядовитое дыхание хотелось больше. И когда он в очередной раз затянулся сигаретой, разжигая её и мой огонь сильнее, я требовательно дернула его за воротник. Наши губы не коснулись. Хотя я не могла утверждать этого точно. Когда мы резко сближались, реальность на долю секунды покидала меня. Наверное, это была плата за удовольствие быть с ним близко. Так или иначе, за всё самое ценное мы платим своей жизнью. А жизнь измеряется временем. Потерянным временем. Он выдохнул тонкую струйку дыма мне в губы, и я приняла его дыхание в себя.

— Почему это не становится легче? — его интонации были такие, словно это была моя вина перед ним. — Сколько должно пройти, чтобы можно было хотя бы дышать, не загибаясь от боли каждый раз? Мы же люди… Человек же привыкает ко всему…

— Мы — звери… Звери — это всегда узы крови и боль…

Боль… Боль — это то, что было незыблемым атрибутом нашей близости. Ценность меряется болью, а боль — кровью… Кровь — это консистенция нашей сути. Всё по-настоящему стоящее в нашей жизни сопряжено с болью и кровью — рождение, любовь, смерть.

Любовь…

— Я люблю тебя… — и каждый раз почва из-под моих ног вылетает.

Я задыхаюсь.

Но я уже привыкла.

И он привык. Перед тем, как сказать это, он подхватывает меня, не позволяя осесть от "удара".

— Спасибо. Больно.

Он никогда не ласкает… Его руки просто там, где нужно.

— У тебя есть кто-то сейчас? — он всегда задает мне этот вопрос.

— Да. У тебя? — и я всегда задаю.

— Да.

Решают ли что-то наши ответы? Нет.

— Пойдем.

— Нет!

Но его руки тянут, и я иду.

— Я не стану…

— Мне не особо нужно твоё участие… Я все дам и возьму сам.

Кажется, мы уже ехали в лифте.

— Изнасилуешь? — он может… не то, чтобы я против.

Его глаза заискрились, на секунду он сжал губы, сопротивляясь улыбке, и все-таки засверкал на меня зубами, отрицательно покачав головой.

— Знаешь какой-нибудь третий, оригинальный способ?

— Уж поверь…

Его взгляд превратился в оценивающий и хозяйский, медленно заскользив по моим плечам. Он словно забыл, что я смотрю на него, говорю с ним, что это вообще Я. А может, наоборот, вспомнил?

Шаг ближе — и мой подбородок в его жестких пальцах. Он разглядывал мои губы.

— Тебе нравится мой рот?

— Мне нравятся мои пальцы в твоем рту.

Два из них уже были там, придавив мой язык и заставляя мой рот открыться шире.

Была ли я возмущена?

Наверное, была…

Не вынимая их, он сначала впечатал меня в стену, толкнув телом, а потом врезался в мой рот своим. Целовал ли он..? Не знаю… это сложно назвать поцелуем. Но, видимо, кому-то внутри меня понравилось! Быть может, именно этот кто-то стонал сейчас ему в рот, потому что это явно была не я!

Он отстранился.

— Сволочь… — мой голос, как и мои колени, был слишком мягкий и дрожащий.

Усмехнувшись, он спустился пальцами по моей шее до ключицы.