– Георгий Николаевич! – позвала негромко.

– Я здесь, Фрося… – голос Горчакова был еле слышен, откуда-то справа и сзади.

Фрося вздрогнула всем телом и радостно спросила:

– Вы где? Идите сюда! Вы что там делаете? Георгий Николаевич?!

– Иду-иду, плутанул, кажется, вы почему ушли от костра? – Горчаков наступал осторожно, стараясь не расплескать воду.

– А вы почему так долго? – Фрося даже ощупала его в темноте.

– Очки слетели, когда воду набирал, еле нашел, – он приблизился к девушке, пытаясь увидеть ее лицо. – Не вижу ничего, очки грязные. Пойдемте.

Котелок был маленький, Горчаков нарезал в него глухариного мяса.

– Так, порядок… Вы что там делаете? – он повесил котелок над огнем.

– Рюкзаки стелю, постель… – Фрося возилась в темноте под кроной кедра. – Вспомнила сейчас… В самый первый год, в ссылке еще была, мы лес валили… я голодовку объявила. Такая дура была – работала, норму их поганую выполняла и голодала! Две недели выдержала!

– Лихо… – Горчаков спокойно реагировал на рассказ Фроси, достал мятую, почти пустую пачку папирос, содержимое этой пачки волновало его явно больше. – И чем кончилось?

– Да ничем, сознание стала терять, и меня отвезли в больницу… У нас бригадир людей специально морил! Некондиционный лес заставлял сжигать прямо на деляне, а с собой на дрова не разрешал брать. В лесу жили – в бараке минус был! Однажды моего земляка, хороший дядька, царствие небесное, падающим деревом придавило, его в больницу надо было, а этот бригадир его работать заставил. Ночью ему плохо стало, рвало, а бригадир снова выгнал его на работу. Он там и умер. Это не единственный случай был, все видели и молчали. Тогда я потребовала встречи с комендантом, так и заявила – чтобы подать жалобу.

– Не перестаю на вас удивляться, Фрося… – Горчаков, пересчитав папиросы в пачке, осторожно достал одну.

– Это, конечно, было наивно, но мне часто удавалось помочь людям. От начальников многое зависит. Сравнить хотя бы этот вот лагерь и «48-й километр». Одна система, одни условия, снабжение, одежда, еда, а какая разница! Там порядок, цветочки растут на клумбах! Еда нормальная. И люди спокойно работают, больных немного. А тут?

– Самое обычное дело. Начальник лагеря – простой парнишка, семь классов образования да курсы… А здесь нарядчик, знающий жизнь – выпивка, закуска… заключенные любые твои прихоти исполняют… даже и убить можно, если захочется, никто не пикнет.

Фрося сидела, задумчиво глядя в огонь. Вздохнула:

– Обязательно напишу рапорт на начальника лагеря.

Горчаков ничего на это не сказал, потянулся ложкой попробовать глухаря.

Утром они вышли, как только начало светать. Горчаков уверенно пробирался по зарослям краем леса и вывел на тропу. Долго изучал ее в сумерках:

– Вроде никого не было, все мерзлое…

По тропе двинулись быстрее, согревались после холодной ночи. Горчаков закурил, и Фрося опять пошла впереди. Продолжила вечерний разговор у костра – она считала, что лагерные «хорошо» и «плохо» ничем не отличаются от тех, что на воле.

– Что хорошего в спирте и табаке? – спросила она задиристо и громко.

Рябчик с характерным шумом поднялся впереди с земли и замелькал между веток. Оба остановились и замерли. Горчаков обернулся. Сзади было тихо. Туман опускался на тропу.

– С медицинской точки зрения – ничего хорошего, наверное, но человек – существо сложное. Вот попал человек в лагерь. Ни за что попал – он отлично это знает про себя, но от него уже ничего не зависит, отказалась жена, дети. Его обобрали урки, избил десятник, ему все время страшно хочется есть. Плохо ли для него покурить? Или выпить? Если он морально надломлен по всем пунктам? А уж обнять живую женщину! Это же все крохи свободы! Пусть хоть в этих нарушениях лагерного режима почувствовать себя личностью. Как его можно винить за это? Многие начинают курить. Неужели вы никогда не пробовали покурить или выпить?

– Не пробовала. И мужчин у меня никогда не было! Человек все-таки разумнее скотины!

– Простите, Фрося, но неужели не хотелось? Никто не нравился, в конце концов?

– Почему же, бывало, что нравились, и хотелось, конечно, я же живой человек. Но я начинала что-то делать и останавливала в себе эти мысли. Они возникают от лени и слабости, от распущенности, от того, что человек позволяет себе на время превратиться в скотину.

– Это все справедливо, наверное, давайте перекурим, извините за каламбур. – Горчаков остановился на болотной гривке и стал снимать рюкзак. – Тут сухо, можно посидеть.

Они прошли уже довольно много. Справа, из-за болота и гребенки леса начало подниматься солнце, туман клубами смещался вдоль обширной топи. Ветерок потянул, и появилась мошка. Фрося тоже сняла рюкзак и присела на корточки.

– Удивляюсь на вас, Фрося, с такими взглядами в лагере не выживают… – Горчаков закурил, опять пересчитал свои папиросы и убрал пачку.

– А что удивляться… – Фрося задумчиво жевала травинку. – Есть Бог, есть честь, есть память родителей. Есть что терять, Георгий Николаевич. Собственно, больше у меня ничего нет.

– Вы когда попали в ссылку?

Фрося посмотрела на Горчакова с интересом, помолчала, соображая.

– В сороковом году. После того как Советский Союз ввел войска к нам в Бессарабию. Я, кстати, была рада, ведь пришли свои, русские, но советская власть сразу себя показала.

– У вас было имение?

– Да, небольшое. Засеивали поля, держали скотину, мама была уже немолодая, и все хозяйство было на мне. Бессарабия до прихода Советов жила очень весело и сыто.

Горчаков внимательно изучал Фросю. Несмотря на лагерь, она выглядела моложе своих лет, особенно красивые глаза. Он пытался представить себе, какой она была там, в Бессарабии, десять лет назад.

– У меня было посеяно несколько полей кукурузы, она созрела, надо убирать. А по новым законам я не имела права нанимать работников. Я пришла к председателю сельсовета, спрашиваю, как быть? Убирай и сдавай государству! Одна я не смогу, надо нанять людей! Не имеешь права! Тогда урожай погибнет! Погибнет – посадим как саботажницу! – Фрося отмахнулась от горчаковского дыма. – Вскоре меня раскулачили, кукурузу убрали колхозники – в колхоз уже, кто победнее, вступили. Председателем назначили русского, пришлого, и по его распоряжению кукурузу сложили в бурты! Я пошла к нему – нельзя ее в бурты, это не картошка – сгниет! Ее сушить надо! А он сидит за барским письменным столом, реквизированные ковры на стенах, самогоночкой от него попахивает… очень собой довольный. Говорит мне – а вам какое дело, гражданочка? Ну и всё – через пару недель от этих буртов пошла страшная вонь. Весь урожай пропал! И началась вся эта дурь – налоги на все назначили! Люди фруктовые деревья рубили, перерезали скот. Страшное было время – собаки ходили с раздутыми от мяса животами.