– Почему вы улыбаетесь, Георгий Николаевич?

– Впервые вижу, что вы по-настоящему боитесь.

– Я серьезно! Почему баржа так гнется? Она металлическая и может утонуть, так?!

Так продолжалось с час. Развалилась и труба, кирпичи загрохотали по крыше избушки. Фрося оделась, собрала рюкзак, сидела бледная и решительная. Горчаков вышел наружу. Катер медленно тянул баржу по течению и против ветра. Он заглянул в трюм – баржа набирала воды, он не стал ничего говорить – Фрося не умела плавать.

Вечерело на глазах, небо сделалось совсем серым, но как будто и затихать стало. Несколько раз прошуршали кормой по мели, Горчаков выглянул – катер затягивал хорошо уже притопленную баржу в тихую воду какой-то протоки. Качать почти перестало. Впереди по левому борту была небольшая пристань. Горчаков присматривался, узнавая… На каменном бугре, закрываясь рукой от ветра, стоял бакенщик Валентин Романов. Горчаков никак такого не ожидал, улыбаясь, вернулся в шкиперскую избу.

– Что вы так улыбаетесь, Георгий Николаевич? – обиженно и сердито спросила Фрося. – Как можно радоваться чужому страху?

– Да что вы, Фрося, мы к Романову причалили, познакомлю вас. Славный человек!

Фрося, бледная, доставала из-за пазухи сверток бумаги.

– Я не за себя, за рукопись испугалась, третий год ее берегу… – она смотрела в упор. – Мы полтора месяца вместе работаем, а вы так и не попросили ее прочитать! Вам совсем не интересно?

– Это о лагере?

– Да. И о ссылке! О моей жизни!

– Фрося… – Горчаков перестал улыбаться. – Я не хочу читать о лагере. Даже если вы попросите… Вы меня простите, дело не в вас, дело во мне.

– Я не вышла в Туруханске, осталась, чтобы поговорить с вами, а тут… – она опустила голову и произнесла тихо себе под ноги: – Наивная дура! Лезу к вам, а вам и так все ясно. Я про вас много думала, Георгий Николаевич… А-а, ладно!

Она встала, нахмурилась и мимо Горчакова вышла наружу. Валентин Романов на большой моторке выруливал из протоки. Шторм стихал, но Енисей все еще качало, и лодка врезалась в волны, разметывая их в разные стороны. На носу были закреплены уже зажженные лампы для бакенов.

Вернулся он через час, уже стемнело, мокрый с головы до ног, увидел Горчакова, поджидавшего на пирсе. Узнал, улыбнулся и поднял руку над головой. Они вместе разгрузили и вытащили лодку и поднялись наверх. Ветер стих, река сзади уже не шумела, капитан в катере громко материл матроса. На камбузе играло радио.

– Надолго? – спросил, приостановившись, Романов.

– Не знаю, до утра, наверное.

– А я сегодня проснулся и что-то настроение… – Валентин совсем развернулся к Горчакову. – Лежу, за окном ночь, шторм хлещет, а я улыбаюсь, как будто что-то хорошее будет. Встал и баню затопил. Анна с ребятишками уже помылась, ты как, в баньку, Георгий Николаевич?

Горчаков молча покуривал и тоже улыбался, рад был встрече.

– Чего ты? – Валентин бросил окурок. – Баня своя, не казенная, ох, как же я ее в лагере, грешник, не любил. Ты, видать, тоже?

Горчаков кивнул. Романов сегодня был сам на себя не похож, разговаривал много, улыбался.

– Баню в прошлом году новую срубил, из сухой кедры, – они раздевались в предбаннике. – Тут Анне простору дал – на стирку, детей помыть. Для печки еще Мишка все привозил, с ним должны были строить… Ничего, он там в бригаде плотников устроился теперь. Пишет, жить можно, кормежка неплохая, какие-то гостевые дома строят по всей Колыме. Для лагерных шишек, видать. Бригадирит он, бугром заделался!

Валентин замер напряженно с одним носком в руке.

– Уехал бы я к нему… – он в досаде сдернул второй носок и остался в чем в баню ходят. – Только об этом и думаю. Двадцать три года парню, жить и жить, я устроился бы где-то рядом, помогал бы, не дал бы его никому. – Валентин опять застыл, поднял беззащитный взгляд на Горчакова. – Десять лет, если с умом, потерпеть можно. Боюсь я, Николаич… Мишка – это все, что осталось от Тони.

Он вздохнул с судорогой. Горчаков давно разделся, сидел слушал спокойно. Валентин вытряс из пачки папиросу:

– Давай покурим, – он распахнул дверь и присел к порогу. – Анна говорит, езжай, справлюсь, и справится ведь. Ты как думаешь?

Горчаков покачал головой, затягиваясь папиросой.

– Ты извини, Георгий Николаич, с Анной не обо всем можно…

– Плохая идея, Валя…

– Это понятно… это я понимаю… Сделать с собой ничего не могу! Все кажется, что он маленький и с ним там все что хочешь могут учинить. Как подумаю, аж зубы крошатся, ни есть, ни спать… У нас одна жена приехала к мужу и два года жила рядом. И никто, ни одна падла не заложила! Пол-лагеря стукачей было, а ни один не дунул! Сейчас рассказываю, самому не верится! Ну, пойдем! – он решительно затушил папиросу, взял лампу и шагнул в парилку.

Одна лампа уже висела на стенке, Валентин повесил вторую, подкрутил фитили, прибавляя огня. Горчаков присел на горячий полок. Все было сработано аккуратно и прочно. Полы, потолок хорошо проструганы, большая печь. На стенах развешаны пучки травы. Валентин распахнул металлические дверцы каменки, и оттуда пошел жар раскаленных речных камней. Горчаков осторожно пригнул голову.

– Ну, держись, Николаич, давно в доброй бане не был?! – Романов, пробуя, плеснул легонько, каменка ответила быстрым каленым выдохом. – О! Злая барыня! Сейчас мы тебя потешим!!

Зачерпнул кипятка и стал плескать мелкими порциями. Камни пыхали и шипели, душистый, сладковатый запах лесных трав, пихты и кедрового стланика поплыл вместе с жаром. Горчаков спустился сначала на нижнюю полку, а потом и вовсе сполз на пол. Везде было чисто, в деревянной шайке запарены березовый и пихтовый веники. Горчаков улыбался, вспоминая забытые ощущения.

– Слабак, Николаич! У меня Анна крепче! Да она и меня крепче, у них в Латвии баню уважают, она у меня деревенская тоже, с хутора… – разговаривая, Валентин успевал поддавать, стряхнул веники и разогнал жар. – Видал, трав насушила, мы таблетками и не пользуемся. Вообще, повезло мне с ней. Когда все это с Мишкой случилось, я ведь сначала попивать стал… Она удержала. Бабы, они вообще лучше мужиков. Ну, ложись на полок…

– Да что-то я… – Горчаков, пригнув голову, сидел на полу.

– Не боись! Ложись! Или больно жарко?!

Валентин горой страшных мышц стоял над ним с веником в руках.

– Я последний раз до войны так парился…

– Это я понимаю, я аккуратно, шкуру целой оставлю…

Горчаков облил голову из холодной бочки и, кряхтя, растянулся на полке. Валентин прошелся легонько, шуганул раскаленный воздух под потолком:

– Ну как? – гора мышц была очень заботлива.

– Давай, чего уж… – не без опаски согласился Горчаков.

– Во! – Валентин ловко орудовал большими, в свой размер, вениками. – Сейчас каторжные твои кости разогрею! Нас в последнем лагере голыми водили в баню, и зимой, и летом! В бараке разденут, вещи казенные заберут и айда строем! А там с полкилометра! Не вру! Как же мы эту баню ненавидели! Очень я тебе рад, Николаич! Вспоминал про тебя. Сан Саныча-то давно не видал? Что-то он исчез? Ох-хо-хо!