Но не было таких, кто истолковал бы превратно этот перекур двух полководцев, молодого и старого. Никто не заподозрил недоброе – когда, например, монсеньор Доминик успел так поднатаскаться в немецком? Что за базар? Отчего в час, когда вершатся судьбы и вращаются шестерни бескомпромиссного противоборения, полубоги обсуждают малопонятные безделицы? Отчего Доминик, ничуть не кроткий и не покладистый, скоро уступил в словесной перепалке, в то время как понятно, что ещё полчаса бургундского бездействия – и тевтоны узнают, что такое разгром, а французы продержатся, по всему видать. Такого никто не спрашивал. Потому что гроссмейстера Гельмута, пришедшего гостем к Мартину, под сенью ободранных березок никто, кроме Мартина, не видел. Но Боже упаси подумать, что то была галлюцинация, бред наяву, кислотные мультики!

Впрочем, свидетели у этого эфирно-эфемерного разговора были. Исключая Гельмута и Мартина, их было трое. Все трое находились довольно далеко. Это были: Жануарий, облюбовавший лесистое Копыто, молодой итальянский артиллерист Антонио со смертельным ранением в живот, блаженно посасывающий снег с видом на березовую рощу, и Герхардт – дородный, краснощекий тевтонский ксендз, о котором Гельмут как-то отозвался, что тот «очень даже подает надежды».

Ни благоразумный артиллерист, ни молчун Жануарий не стали делиться своими наблюдениями, полагая, что подглядывать за перемещениями чужих призраков может и не предосудительно, но распотякивать об этом – наверняка. А вот Герхардт, которому было неловко утаивать новости от братьев, тут же бросился выяснять, куда это в полном одиночестве направился гроссмейстер Гельмут и не опасно ли это для его здоровья.

– Окстись, брат! Куда гроссмейстер направился? Никуда гроссмейстер не направлялся! Он с нами, ты смотришь не в ту сторону! Он с нами!

Двинув в зубы престарелому барону из французского арьербана, который почему-то рассчитывал быстро управиться с замечтавшимся румяным ксендзом, Герхардт вперился туда, куда показывал товарищ. Да уж, гроссмейстер Гельмут «с нами». Здесь. В дюжине шагов от него. А ещё один гроссмейстер, такой же точно, только более что ли прозрачный, более матовый, белесый, не такой тяжелый, но не иллюзорный, ничуть, вполне цветной, полноцветный и о-очень величественный, уже на полпути к ставке под березками. Удивительно, что снег летит из-под копыт призрачной гельмутовой лошади. Странная вещь эти законы природы – действуют, когда им больше нравится.

Нужно сказать, при виде всего этого Герхардт не оторопел и не побледнел, как поступил бы кто угодно на его месте, кто видел бы сразу двух гроссмейстеров – одного, который двигался к ставке французов, и второго, преспокойно отрезающего головы робко наседающим противникам в самом сердце кровавой бани. Герхардт остался спокоен, словно абориген амазонской сельвы при виде ядерного гриба. Герхардт уповал на мудрость прецедента – такое, и даже более чудесное, за реальностью водилось и раньше, он помнит, он читал в книгах и незачем, просто незачем звать санитаров, научных фантастов, старшего по званию.

Герхардт с достоинством проткнул ожившего после зуботычины барона, и червивое тело плюхнулось в сугроб. Потом Герхардт выбросил из головы гроссмейстеров и высморкался на снег, элегантно помогая себе большим и указательным пальцами. «Война – безглазое чадо. А мы все – его няньки», – долетело до слуха Герхардта, но выяснить, кто там такой умный, не получилось, потому что Ганс, придавленный своим конем, от ржания которого и от звона ледяного воздуха, возбужденного этим ржанием, чуть не заложило уши, умудрился перекрыть тварь на добрый десяток децибел, взывая о помощи, как и она.

Количество дееспособных тевтонов уменьшилось вчетверо, а французов – вдвое, – отметил Герхардт.

Сердечный друг Ганс всё-таки выбрался и оседлал клячу оприходованного Герхардтом баронета. Впрочем, торжество ловкости не было долгим, потому что невесть откуда появившиеся в тылу конные французские арбалетчики, чьё присутствие там было ещё более странным, чем резвые прыг-скок голенького рококошного амура в венке и с кудряшками, выпустили в спину Гансу четыре каро, причем один из них вонзился гарцевавшей кляче в глаз. Та задрала возмущенный хвост, сбросила седока и помчалась на волю.

Вздохнув по поводу Ганса, Герхардт бросил прощальный взгляд на чарующую гарду его меча, возвышающуюся над сугробом – две пупырчатые образины, в которых специалист признал бы аллигаторов, образовывали что-то вроде обоюдоострого указателя «запад-восток». Затем Герхардт осмотрелся и пришел к выводу, что хорошо бы соединиться с остатками своей хоругви. Даже вшестером (таков был остаток) можно отлично сражаться, если, стоя спиной друг к другу, держать кольцо. Что он и сделал.

А когда остатки остатков примкнули к другим остаткам и стало ясно, что тевтонская карта бита, а французы по-прежнему уверено давят не уменьем, но числом, стало Donner Wetter интересно, что по этому поводу думает гроссмейстер Гельмут.

Герхардт растоптал сразу двоих. С небрежностью воистину богатырской он откараскался от третьего и дернул поближе к тевтонскому ядру, периферию которого, увы, настырные французы источили, словно коррозия или моющее средство.

Примкнув к своим и вкусив сладкого братского единения среди бурана лезвий, Герхардт, однако, обнаружил, что гроссмейстер Гельмут – тот, что был настоящим, – на сей раз последовал примеру своего фантома и теперь, уже у всех на виду, то есть видимый всеми, а не только ним одним (Герхардт льстил себе, что призрак видел только он), движется к березняку, где, замерший, как конное изваяние, ждет его слабоматериальный близнец. Очень скоро Гельмут нагнал Гельмута, свершилось алхимическое воссоединение и, как бы там не храбрился Герхардт, у него камень упал с души.

– Куда это он? – спросил Герхардт у малознакомого верзилы.

– Полагаю, гроссмейстер желает вызвать Рыцаря-в-Алом на поединок, – ответил ему тот с таким чванным видом, будто уже сейчас знал его исход.

А когда навстречу воссоединенному Гельмуту выехал человек в алом плаще и в шлеме с роскошным алым плюмажом, верзила окатил Герхардта торжествующим взглядом монсеньора Знайки, летописца и комментатора «Слова о полку Гельмутовом».

Если поначалу кое-кто ещё по инерции продолжал, то потом, когда расстояние между Гельмутом и алым французом сократилось до критического, воссияло несанкционированное перемирие. Никто не желал быть убитым по крайней мере до того, как выяснится, кто кого сборол.

Французы и тевтоны, не сговариваясь, вложили мечи в ножны и рассредоточились по густо залитой красным соусом скатерти побоища таким образом, чтобы всем было видно и никто никого не толкал. Пожалуй, недоставало букмекеров.

Слышно было плохо, но, кажется, ни один из противников не сказал ни слова. Никаких «Сейчас я выпущу тебе кишки, сукин сын» или «You are mine». С минуту противники смотрели друг на друга, выдувая хлопья инея, затем Рыцарь-в-Алом, на удивление всем, снял и отшвырнул шлем, спешился, сбросил плащ и, хлопнув в ладоши, отослал коня прочь. Судя по всему, для гроссмейстера это было самой большой неожиданностью. Тевтоны нашли такое поведение оскорбительным для Гельмута, поскольку выходило, что французский сопляк дает гроссмейстеру фору. А французы, внешне вполне согласные с «оскорбительным» и одобрявшие подобные трансакции, в глубине души сильно переживали за успех начинания. Шутка ли дело, драться с конным тевтоном?