Каждому лучнику полагалось на начало боя иметь в колчане пять зажигательных стрел. В отличие от обычных, они были обернуты паклей, а близ оперения обмотаны толстой ниткой, чтобы лучник мог на ощупь определить, что он там вытаскивает. Александр обнаружил, что, естественно, три зажигательных стрелы он в суматохе успел употребить не по назначению, как обычные бронебойные, но две остались при нем. Итак, выскочить отсюда, пробежать десять шагов, швырнуть стрелы в огонь, пустить в раскупоренный бочонок одну и вслед за ней для верности вторую. Как полетят сивые клочья!

Александр подумал, что его обязательно убьют. И, самое обидное, отец никогда не узнает, кто и зачем совершил этот замечательный подвиг, подорвав прорву кондотьеров.

Александр выскочил из-под воза, достиг костра даже быстрее, чем в мыслях, стрелы занялись одна веселей другой. Он натянул лук.

Но подле бочонков с порохом уже никого не было. Зато гребень вала расцветал бургундскими копейными значками. Посланная Карлом кавалерия де Ротлена наконец-то прибыла тушить пожары и хоронить канониров.

Нацелив горящую стрелу в спину парочке, убегающей с шубой покойного итальянского генерала-от-артиллерии, Александр разочарованно подумал, что вот, больше никого сегодня, похоже, и не убьет. Спустя мгновение – что и его не убьют скорее всего, надо же.

Александр всё-таки выстрелил. Но стрела, отягощенная и разбалансированная паклей, не годилась для прицельной стрельбы – только навесом по деревянным крышам амбаров, в которые не попасть невозможно.

Александр покраснел. Хорош бы он был, силясь уложить свою недоношенную стрелу в у-узкий зев бочонка со ста пятидесяти шагов.

С ними не было Мартина и трех двойников маршала Обри. Все пребывали в серой, тоскливой фрустрации. Долгожданное решающее сражение случилось, но что же оно решило, оставалось загадкой. Обри, который после самоотвода Мартина остался за главного, был обречен говорить первым и врать первым, задавая тон дальнейшему вранью и клятвам добить бургундскую гидру на следующий день.

– Монсеньоры! Нам не дано судить о том, что произошло сегодня на бранном поле, в чём здесь промысел Провидения, а в чём ковы князя мира сего.

Силезио, который всегда на военных советах помалкивал, скрываясь в тени Пиччинино, криво усмехнулся. Остальные насупленно заёрзали с полным пониманием непрозрачности, непростоты и нешутейности затронутых материй.

Обри, приободренный вниманием коллег к своему удачному теологическому экивоку, перешел к построению официальной точки зрения.

– Но как бы там ни было, монсеньоры, мы должны признать, что сегодня коннетабль Франции лишился рассудка и только это спасло бургундов от полного разгрома. И всё равно поле битвы осталось за нами.

«Ах вот как, – облегченно вздохнули французские капитаны, у которых от сегодняшних деяний Рыцаря-в-Алом остались самые противоречивые впечатления. – Тогда всё в порядке.»

– Да, монсеньоры, – Обри возвысил голос, – мы победили, ибо великий магистр Тевтонского Ордена мертв. Бургунды отныне лишены помощи лучших рыцарей Европы. Лучших к востоку от Рейна, разумеется. Также, благодаря отваге нашего итальянского союзника, герцог Карл сегодня остался без артиллерии. И даже тот факт, что сегодня к бургундам присоединилась жалкая горстка англичан, ничего не меняет. Завтра с рассветом мы возобновим сражение во славу короля Франции, а обедать будем уже в Нанси, ибо победителям достается всё. Итак, двух мнений быть не может: завтра мы будем сражаться и завтра мы покончим с бургундской гидрой навсегда.

«А если нет, – добавил Обри про себя, – то Его Величество король Людовик, который в последнее время совсем плохой, посадит меня в ма-аленькую клетку, и, прежде чем его прирежут взбесившиеся бароны, я сдохну от недостатка вкусной еды.»

В этом была вся незатейливая французская политика, духом которой Пиччинино проникся ещё во время похода на Нейс. Неладно и беспокойно в королевстве, французы сплошь как в жопу укушенные. Раньше их питала заразительная самоуверенность Рыцаря-в-Алом. Но теперь вот проклятый пацан исчез, а политика осталась. Пиччинино такие настроения были на руку.

– Ну вот что, монсеньоры, – сказал он, сосредоточенно массируя небритый подбородок. – Мне и моим соратникам не нравится то, что происходит во французском войске. Коннетабль скрылся, и если по словам маршала на то была воля Провидения, нас не устраивает такое Провидение. Весь сегодняшний день мы были обречены на бездействие, и только скука погнала нас на бургундский лагерь. Если бы в это время мы были поддержаны вашей пехотой, бургунды ночевали бы сейчас по кустам и оврагам. А так мы потеряли треть своих и под моим началом сейчас нет и восьми конных сотен. Разумеется, завтра мои кавалеристы вновь уполовинятся. Кто после этого у меня на родине поверит капитану Джакопо Пиччинино? Кто откажет себе в удовольствии плюнуть в мои старческие морщины? Разве только Силезио, верный Силезио.

– Да, монсеньоры, – согласно подхватил верный Силезио. – Мы честно отработали сегодня деньги французского короля – не столь уж большие деньги, между прочим – и мы уходим. Прощайте, пусть вам повезет больше, чем четырем сотням наших соратников, окропившим своей кровью копыта бургундских лошадей.

В глазах Силезио стояли слезы.

– Это измена, – угрюмо буркнул один из двойников Обри. Впервые за много лет у него прорезался собственный голос.

– Да у вас вся армия – изменники. Всё тут у вас протухло, – бросил Силезио уже через плечо.

Кондотьеры уже приготовили коней и как только их капитаны вышли из шатра, все разом оказались в седле. Обри не сказал и полслова. Пусть катятся. Интересно, соврал ему Пиччинино полчаса назад в приватной беседе, или он действительно намерен обмануть Карла?

Младший брат Эдварда был всё такой же – короткая стрижка, пристальный немигающий взгляд, губы, которым, как кажется, неимоверно трудно растянуться в улыбке, но очень легко выплюнуть «Guilty!»

Однако, при всей своей птичьей несимпатичности, герцог Глостер был сейчас Карлу за отца родного. Недаром Карл, когда ему только донесли о появлении англичан, сразу же нацепил орден Подвязки и растер снегом лицо, задубевшее за день на бранном поле. Карла клонило в сон, но он не хотел предстать перед своим гостем и союзником наполеончиком с острова св.Елены.

Карл, как ни странно, тоже показался Ричарду в этот раз очень милым. Во-первых, когда зимой блукаешь по чужому краю и наконец приходишь в дом, пусть даже в дому этом полно трупов и крышей ему служит черное небо, хозяин волей-неволей радует взор если и не собственной хлебосольной ряхой, так хоть хорошим столом. А во-вторых, Ричард со своей стороны тоже ощущал себя благодетелем, ведь на этот раз пришел к герцогу при отменных лучниках и свежих рыцарях. Словно бы вторя его мыслям, Карл сказал: