военной демократии. Тяжкий феодальный гнет ляжет на плечи народных масс только спустя некоторое время. Основная масса «людья» земли Русской еще свободна, еще не успела превратиться в закупов и холопов, рядовичей и изгоев, в разного рода челядь княжеского, монастырского и боярского хозяйства. Они — под данные, а не рабы, они — «вои», а не вооруженные холопы, они — совладельцы общинных земель и угодий, а не безземельные рабы, они — свободные, а не «челядь невольная», они — истцы и ответчики перед судом, а не бесправная масса крепостных. Поэтому в памяти народа образ Владимира приобретает черты скорее вождя дружины патриархальных времен, чем крепостника-князя. Русь сознает эту свою силу, эти свои качества и вливает в заимствованную извне религию свежую, бодрую, жизнерадостную струю, приспосабливает ее к своим русским условиям, русифицирует византийское христианство, наделяет его чисто русскими чертами.

Владимир «повеле рубити церкви и поставляти по местам, идеже стояху кумиры», и «куда же древле погании жряху бесом на горах, туда же ныне церкви стоят златоверхия». Все это так, но Перун превратился в святого Илью, а его «гремяцкая неделя» — в «святую неделю», Волос стал святым Власием, покровителем скота, Лада стала Параскевой Пятницей, и день ее праздника закрепился за пятницей. Праздник Ярилы стал «всехсвятским заговеньем». Освещены были Купала и Троица, масленица и «навий день», ставший «родительской неделей», святочные гаданья, свадебные и погребальные обряды и т. д. и т. п.

Даже не касаясь невероятно живучих остатков язычества, мы должны исходя из приведенных выше примеров сделать вывод о своеобразном «обрусении» на русской почве византийского христианства, происходившем в форме его объязычивания и установления религиозного синкретизма, что свидетельствует об огромной внутренней силе Руси, об ее неисчерпаемой способности к поглощению и приспосабливанию к своим условиям и особенностям всего иноземного, способности к ассимиляции, при которой свое, русское, правда трансформируясь, остается, а чужое поглощается своим, национальным.

Отчасти все указанное объясняется и тем, что византийская церковь была более терпимой, чем западная, католическая. Принятием именно византийского, а не западного христианства Русь выигрывала, так как греческая церковь оставила в качестве языка богослужений и письменности древнецерковнославянский язык, близкий русскому народному языку, а не ввела непонятный массам греческий, как это сделал католицизм, закрепив за мертвым латинским языком его значение языка церкви, науки и письменности. Поэтому на Руси не было такого разрыва между языком церкви и книги и языком народа, как в Западной Европе, в странах католического средневековья.

Она допустила объязычивание, т. е. обрусение христианства, сделав этим самым христианскую религию доступной, понятной и приемлемой населению Древней Руси.

Все это превратило русскую христианскую церковь в национальное учреждение. Она стала орудием русской национальной политики. Поэтому-то принятие христианства Русью не привело, несмотря на неоднократные попытки Византии, к политическому подчинению Руси. Наоборот, русская церковь вскоре добилась известной самостоятельности от византийского патриарха.

И во всем этом мы усматриваем особый характер христианства на Руси, его прогрессивное значение, его особенности, обусловленные древнерусской жизнью.

Вот почему христианин Владимир казался греческим монахам времен Ярославичей больше язычником, чем новообращенным, и они признавали его только как символ победившего христианства. Поэтому-то летопись, так много и подробно говорившая о деятельности Владимира языческих времен и о крещении Руси, начиная с конца X в. становится чрезвычайно скупою. С 998 по 1015 г., год смерти Владимира, в «Повести временных лет» идет 11 пустых лет, а другие годы заполнены лишь сухой и лаконичной записью: «преставися Малъфредь» (как обычно считают, мать Владимира, известная уже нам Малуша), «преставися и Рогьнедь» (1000 г.), «преставися Изяслав, отец Брячислав, сын Володимерь» (1001 г.), «преставися Всеслав, сын Изяславль, внук Володимерь» (1003 г.), «преставися цариця Володимеряя Анна» (101 г.). И все.

Разве можно считать, что такие короткие церковные записи о смерти лиц княжеской династии были достаточны, чтобы передать потомкам представление о деятельности Владимира? Разве не обращает на себя внимание то, что в устном народном творчестве память о Владимире осталась более яркой (и потому, что народ русский хотел сохранить ее своим далеким потомкам), чем в произведениях древнерусских «книжных» людей греческого происхождения, взявших в свои руки дело создания русской письменной истории?

Владимир по-своему понял и принял христианство, русифицировав его и сделав церковь своим верным помощником, по-своему расценил значение греческого духовенства на Руси и уготовил ему роль, которую это последнее никак не рассчитывало играть на Руси.

Вот почему Титмар Мерзебургский, не особенно любивший Владимира за то, что «он взял себе жену из Греции, по имени Елену (?), которая была обещана прежде Оттону III и коварно отнята у него», сообщает:

Владимир принял христианскую веру, которую он, однако, не украсил добрыми делами, ибо был безмерно чувственен и кровожаден, и причинил в особенности изнеженным грекам много вреда[668].

Какой вред причинял Владимир «изнеженным грекам», мы не знаем, но во всяком случае прибрать к рукам русского князя им не удалось, так как в первую очередь он был русским князем, а уж во вторую — христианином. И не князь собирался служить церкви, а эта последняя должна была служить ему. Это быстро поняли разочаровавшиеся в неофите греки, а его стремление заставить греков жить на Руси по-русски и считаться с русскими порядками, обычаями и нравами могло быть ими воспринято как попытка нанести им вред.

Все указанное привело к тому, что поведение и дела Владимира, так не вязавшиеся с представлениями греческих священников, с понятием о князе-христианине, крестителе целого народа, не попали на страницы летописи и если были зафиксированы в каких-либо погодных записях, то все же в летописных сводах были опущены или вымараны.

Зато народ правильно оценил дела своего «ласкового» князя и в былинах и сказаниях пронес его память через века.

Говоря о крещении Руси, нужно одновременно учитывать и вторую его сторону — укрепление феодальных отношений и княжеской власти. Церковь сама становилась крупным феодалом. Она обладала землями, на которых сидели и работали на пользу церкви всевозможного рода «церковные люди» (прощенники, задушные люди и др. «Церковного Устава» Владимира). В ее пользу Владимир дал «десятину по всей Русской земли в всех градах» с княжих доходов, с суда и торга. Церковь добивается иммунитета, и княжеские «мужи» не «вступаются» «ни в люди церковные, ни в люди их».

Феодальная церковь освящала феодальные порядки, так как «церковь являлась наивысшим обобщением и санкцией существующего феодального строя»[669].

Церковь проповедовала извечность деления на господ и рабов и требовала подчинения последних первым. «Рабы да повинуются господину своему», — проповедовалось в церкви. Церковь требовала смирения, обещая за кротость блаженство рая, а