яростной силой тигра, вырвавшегося из джунглей, способного в любой момент уничтожить нас. Все словно оцепенели, а он все танцевал и танцевал, кружась по залу и увлекая зрителей с собой на войну, навстречу разрушению, заставляя почувствовать страдания и ужас, сражаясь всей силой стальных мышц, ловкостью, невероятной быстротой и воздушностью против неизбежного конца. Это был жизнеутверждающий танец, направленный против смерти».

Описание Ромолы воскрешает в памяти рассказ Мари Рамбер о трагической силе, продемонстрированной Нижинским, когда он показывал Марии Пильц танец Избранницы в Монте-Карло.

После последнего танца подали чай.

Той ночью Нижинский записал в своем дневнике:

«Я хочу жить долго. Моя жена меня очень любит. Она боится за меня, ибо я играл сегодня очень нервно. Я играл нервно нарочно, ибо публика меня поймет лучше, если я буду нервен. Они не понимают не нервных артистов. Надо быть нервным. Я обидел пианистку Гельбар. Я хочу ей хорошего. Я был нервен, ибо Бог хотел возбудить публику. Публика пришла веселиться. Она думала, что я танцую для веселья. Я танцевал вещи страшные. Они боялись меня, а поэтому думали, что я хочу их убить. Я не хотел никого убивать. Я любил всех, но меня никто не любил, а поэтому я разнервничался. Я был нервен, а поэтому передал это чувство публике. Публика меня не любила, она хотела уйти. Тогда я стал играть вещи веселые. Публика стала веселиться. Она думала, что я скучный артист, но я показал, что я умею играть вещи веселые. Публика стала смеяться. Я стал смеяться. Я смеялся в танце. Публика смеялась тоже в танце. Публика поняла мои танцы, ибо хотела тоже танцевать.

Я танцевал плохо, ибо падал на пол, когда мне не надо было. Публике было все равно, ибо я танцевал красиво. Она поняла мои затеи и веселилась. Я хотел еще танцевать, но Бог мне сказал: „Довольно“. Я остановился».

С этого момента Ромола начала догадываться, чем все кончится. У них состоялся разговор о том, сможет ли она иметь еще одного ребенка, оба хотели сына. «Не могла бы ты найти врача, равного Ломброзо, чтобы он проверил нас обоих?» — как-то раз спросил Вацлав. Он хотел быть уверенным, что их ребенок будет здоров как физически, так и умственно. К тому же он ощущал потребность поговорить о своих проблемах с каким-нибудь мудрым человеком. Вскоре Ромола сказала ему, что нашла специалиста, столь же крупного, как Ломброзо, профессора Блойлера, известного цюрихского психиатра. Она договорилась, чтобы их приняли. Ее мать и отчим приехали из Будапешта.

«Я уезжаю в Цюрих. Я не хочу ничего делать для моего отъезда. Все волнуются. Прислуга поглупела, ибо чувствует Бога. Я тоже его чувствую, но я не поглупел. Я не хочу хвастаться. Я хочу сказать правду. Оскар телефонирует в Цюрих. Он боится, что его имя не поймут. Он чувствует, что никто его имени не знает, а поэтому он хочет их заставить понять. Его имя Пардан. Он выговаривает свое имя с акцентом на каждом слоге. Мне все равно, знают мое имя или нет. Я не боюсь за то, что люди меня не будут любить, если поймут, что я беден.

Я в школе запирался, притворяясь больным для учения. Я лежал и читал. Я любил читать лежа, ибо я был спокоен. Я хочу писать про отъезд в Цюрих. Все волновались. Я не волновался, ибо мне было все равно. Я считал эту поездку глупой. Я поеду, ибо Бог того хочет, но если бы Богу не захотелось, то я бы остался. Я начинаю понимать Бога. Я знаю, что все движение дает Бог, а поэтому его прошу мне помочь…

Моя жена пришла ко мне и попросила сказать Кире, что я больше не приеду. Жена почувствовала слезы и в волнении сказала, что она меня не оставит. Я заплакал. Бог не хотел, чтобы мы расстались. Я сказал ей об этом.

Я не останусь в Цюрихе, если моя жена меня не боится, но если она меня боится, то я предпочту быть в сумасшедшем доме, ибо я ничего не боюсь. Она плакала душою. Я почувствовал боль в моей душе и сказал, что если она меня не боится, то я вернусь домой. Она заплакала, поцеловала меня и сказала, что с Кирой не оставят меня, что со мною бы ни случилось. Я сказал „хорошо“. Она меня почувствовала и ушла…

Я поеду в Цюрих и посмотрю город. Цюрих город коммерческий, и Бог будет со мной».

Они поехали в Цюрих поездом. Ромола пишет:

«На следующий день я одна пошла к профессору Блойлеру — Вацлав идти со мной не захотел. Профессор оказался стариком с бесконечно умными и понимающими глазами. Почти два часа я говорила с ним о Вацлаве, о себе и о нашей семейной жизни. „Все, что вы рассказали, очень, очень интересно. Уверяю вас, с вами все в порядке, моя дорогая. Как бы то ни было, мы не становимся сумасшедшими, мы с этим рождаемся. Я имею в виду, что должна быть предрасположенность. Гениальность и безумие так близки друг другу, норма и ненормальность — между этими двумя состояниями почти нет границы. Мне бы очень хотелось встретиться с вашим мужем. Если бы вы говорили о ком-нибудь другом, я бы встревожился, но симптомы, которые вы описываете, для человека с художественной натурой и тем более русского сами по себе еще не доказывают психического расстройства“. Я почувствовала облегчение и пришла домой почти счастливая. Рассказала Вацлаву о том, как любезен был Блойлер и что он считает меня здоровой, так что мы можем иметь сына, добавив, что профессор хотел бы познакомиться и с ним. Вацлав согласился. „Хорошо, я пойду. Он кажется интересным человеком. Я не сомневаюсь, что все будет в порядке. В конце концов, Фамка, я воспитывался в императорской школе, а там мы находились под постоянным медицинским наблюдением. Со времени окончания школы, за исключением тифа, я ничем серьезно не болел“. В приподнятом настроении мы пошли в магазин. Вацлав остановился перед витриной, где было выставлено детское приданое; он улыбался, я знала, что он думал о сыне, которого так страстно желал.

На следующий день около трех часов дня мы проехали через мост на Цюрихском озере и углубились в лес, где находилась государственная психиатрическая лечебница — большое старомодное здание с зарешеченными окнами. Но улыбающийся привратник и цветы вокруг главного корпуса рассеивали неприятное впечатление. Мы подождали несколько минут, затем вышел профессор. Я познакомила его