с Вацлавом, и они скрылись в кабинете, а я принялась спокойно просматривать лежащие вокруг журналы: „Илюстрасьон“ и последние номера „Скетча“ и „Графика“. Я испытывала облегчение — наконец-то кончатся мои тревоги и все будет хорошо. Первые шесть лет нашего брака были такими тяжелыми — борьба с Дягилевым, интернирование, крушение иллюзий; но теперь начнется счастливое время. Минут через десять дверь открылась, профессор, улыбаясь, провожал Вацлава: „Все хорошо. Великолепно! Зайдите ко мне на секунду. Я вчера забыл отдать вам обещанный рецепт“. Улыбнувшись Вацлаву, я прошла в кабинет вслед за профессором; какой рецепт, я не могла вспомнить. Закрыв дверь, Блойлер твердо сказал: „Дорогая моя, мужайтесь. Вам надо увезти ребенка и получить развод. К сожалению, я бессилен. Ваш муж неизлечимо болен“. Мне показалось, будто проникший через окно солнечный луч над головой профессора потемнел от пыли. Зачем здесь этот огромный зеленый стол в центре комнаты? И эти раздражающие чернильницы вокруг — круг… о да, круг. Этот ужасный безжалостный круг несчастий. Я едва слышала, как профессор просил прощения за свою прямолинейность. „Должно быть, я кажусь грубым, но я обязан спасти вас и вашего ребенка — две жизни. Мы, врачи, должны спасать тех, кого можем; остальных, к сожалению, приходится предоставлять жестокой судьбе. Я старик. Я пожертвовал пятьюдесятью годами жизни, пытаясь спасти их. Я изучал эту болезнь, знаю ее симптомы, могу поставить диагноз, но, к сожалению, не могу помочь. Однако помните, дитя мое, что иногда случаются чудеса“.

Я уже не слушала, мне было необходимо как можно скорее уйти. Мне казалось, что все вокруг меня вращается все быстрее и быстрее. Я бросилась за дверь в комнату, где ждал Вацлав. Он стоял у стола, рассеянно просматривая журналы, — бледный, невыразимо печальный, в шубе и папахе. Я остановилась и посмотрела на него; мне показалось, будто его лицо вытянулось под моим взглядом, и он медленно произнес: „Фамка, ты принесла мне смертный приговор“».

Эмилия Маркуш и Оскар Пардан приехали в Цюрих на следующий день. Ромола пыталась найти способ позаботиться о Вацлаве, не помещая его в психиатрическую лечебницу. Ее родители думали по-другому. Нижинскому был поставлен диагноз — шизофрения.

«При известии о том, что Вацлав объявлен ненормальным, они совершенно потеряли голову. Поскольку им не удалось убедить меня развестись с мужем, они решили взять наши жизни в свои руки. Мать увела меня на прогулку, и, пока мы отсутствовали, а Вацлав еще лежал в постели, дожидаясь завтрака, прибыла психиатрическая „неотложка“, вызванная моими охваченными паникой родителями. Отель „Баур-ан-Виль“ был окружен пожарной бригадой, чтобы помешать Вацлаву выпрыгнуть из окна, если он попытается это сделать. Они постучали в дверь, и Вацлав, думая, что это официант принес завтрак, открыл ее. Его тотчас же схватили и пытались вывести из номера прямо в пижаме, но, как я узнала от управляющего, Вацлав спросил: „Что я сделал? Что вам от меня нужно? Где моя жена?“ Они настаивали, чтобы он следовал за ними, но врач, видя, что он спокоен, велел санитарам отпустить его. Вацлав поблагодарил его и сказал: „Пожалуйста, позвольте мне одеться, и я пойду с вами“. Когда я вернулась, комната была пуста.

В отчаянии я бросилась к профессору Блойлеру, который помог мне найти его. Вацлав находился в государственной психиатрической лечебнице среди тридцати других пациентов, но к этому времени из-за испытанного шока он перенес свой первый кататонический приступ. Профессор Блойлер глубоко сожалел об этом прискорбном инциденте, вызвавшем острое развитие болезни, которая при других обстоятельствах могла бы оставаться стабильной. По его совету Вацлава отвезли в санаторий „Бельвю Крузлинген“, где он нашел не только прекрасный уход, но и добрых друзей в лице доктора Бинсвангера и его жены».

Профессор Блойлер ввел в практику термин «шизофрения» в 1911 году, чтобы дать название определенному типу психического расстройства, которое «характеризуется аутистическим мышлением, то есть состоянием, при котором пациент погружается в фантазии об осуществленных желаниях, что является средством ухода от реальности». Этот термин был принят как более подходящий, чем dementia ргаесох. Типичные симптомы болезни: «потеря эмоционального контакта с окружающим; негативизм или машинальное послушание; индивидуальная логика мыслительного процесса; галлюцинации». Фрейд (1911) считал, что причина болезни кроется в неосознанных гомосексуальных тенденциях; Бойсен (1936) полагал, что она проистекает из невыносимой потери самоуважения. Многие врачи утверждают, что она скорее органическая, чем психогенная. Шизофреник страдает от «искажения обычных логических связей между идеями, от отрыва интеллекта от эмоций, от невозможности выносить напряжение, вызываемое контактами с окружающими, так что пациент удаляется от общественных связей в свою собственную выдуманную жизнь, обычно в мир иллюзий и галлюцинаций…» По недавней теории русского профессора Павлова, болезнь возникает из-за того, что клетки нервных центров недостаточно насыщены двуокисью углерода.

Дягилев получил известие о болезни Нижинского, находясь в Лондоне. Уже несколько лет назад он консультировался с доктором Боткиным по поводу здоровья своего друга и знал, что угроза безумия нависла над Вацлавом, но с присущей ему силой воли держал эту тревогу при себе. Теперь он признался Мясину, что его не удивляет случившийся удар, удивляет только то, что он произошел так быстро. Мари Рамбер, еще до начала войны поселившаяся в Лондоне и вышедшая замуж за драматурга Эшли Дьюкса, услышала новость за чаем с Дягилевым и Мясиным в «Ритце», и ее поразила безжалостность Дягилева, когда тот рассказывал ей, как Нижинский «ходит на четвереньках». Но Рамбер всегда была склонна выставлять свои эмоции напоказ, а Дягилев, переживший это потрясение в одиночестве, навряд ли захотел бы присоединиться к чьим-либо слезам.

Леонид Мясин, которому было не более двадцати четырех лет, стал одним из наиболее оригинальных и многогранных балетмейстеров. Его постановки, результат творческих поисков военного времени, были впервые показаны в Лондоне наряду с довоенным фокинским репертуаром как часть дневных и вечерних смешанных программ мюзик-холла «Колизей». Дягилев сомневался, стоит ли представлять свою труппу на таких условиях, но у него не было выбора, ему важно было сохранить творческий коллектив, и русские вновь доказали свою популярность, сделали сборы и завоевали новую аудиторию. Звездой стала теперь Лопухова и блистала в партиях Мариуччи в итальянском балете Мясина, получившем в Англии название «Женщины в хорошем настроении», и в «Ночном солнце». Она произвела неотразимое впечатление на англичан. «Русские сказки», созданные на основе «Кикиморы» на музыку Лядова, теперь включали три отдельных эпизода. Соколова исполняла роль Кикиморы, Идзиковский — ее кота, Кремнев — Бабы-яги, Мясин — Бовы-Королевича, а Чернышева — прекрасной Царевны-Лебедя. Соколова, ставшая теперь одной из главных исполнительниц, обратила внимание на то, что Дягилев, наблюдая