В наше время сугубо материалистическая гипотеза, "герменевтика подозрения" а-ля Маркс, Фрейд или Самуэльсон, господствующая в современной социальной науке, отменяет всякую этику, кроме благоразумия. "О, мистер Денежные мешки, вам не обмануть золотую рыбку! Я вижу сквозь ваши фальшивые проповеди ваш заговор накопления, накопления, накопления!". Но такое лишение этики проистекает из риторических привычек наших общественных или литературных наук, а не из фактов. Экономисты Питер Боттке и Вирджил Сторр, как я уже отмечал, жалуются, что "экономисты обсуждают актеров так, как будто у них нет семей, они не являются гражданами стран, не являются членами сообществ". Говоря языком социологии, "индивиды в руках экономистов - это, как правило, недосоциализированные, изолированные существа".³³ Ошибочно изображая бизнесменов только как порождения неугомонной жажды наживы, мы парадоксальным образом снимаем этические ограничения с их жадности. Идите, жадность - это хорошо, ведь в конце концов вы всего лишь отвратительный капиталист. Тщеславный, отвратительный капиталист. Современное духовенство, как левое, так и правое, презрительно относящееся к добродетели благоразумия и приписывающее соответствующий грех жадности каждому, кто следит за своими расходами и считает свои выгоды, вернулось к антиэкономической, антиторговой, антикоммерческой, антибуржуазной этике отцов-пустынников.

Светский джентльмен, которому разрешалось носить шпагу, зарабатывал свою добродетель воинским благородством, а не торговыми сделками. Это был "солдат, / Полный странных клятв и бородатый, как пард, / Ревнивый в чести, внезапный и быстрый в ссоре, / Стремящийся к пустой репутации / Даже в пушечной пасти". Сам титул "джентльмен" во времена Елизаветы I означал человека, посещавшего Кадисский рейд или Хэмптон-Корт и не занимавшегося столь унизительным делом, как реальная работа. Анна Вежбицкая доказывает, что значение слова "опыт" (необычайно большого слова в английском языке, как она показывает на примере сравнения с французским, немецким, польским и русским) изменилось. "В языке Шекспира "опыт" был связан ... [больше] с жизнью вообще, чем с выполнением какой-либо конкретной работы [как в более поздних опытных, т.е. квалифицированных]. ...несомненно, это связано с появлением работы как понятийной категории в современной жизни. . . . Большинство шекспировских героев и героинь не имели работы"³⁴ Когда голландские солдаты, вспомнив практику римских легионов, стали носить с собой лопаты для строительства валов или рытья окопов, это считалось неблагородным, хотя и раздражающе эффективным занятием. Однако даже среди голландцев в 1743 г. в отчете об условиях жизни в крошечной колонии вокруг Кейптауна отмечалось, что, "ввозя рабов [недорого в самой Африке, где в то время было много обществ с рабами], каждый обычный или рядовой европеец становится господином [слово было бы meneer, от mijne heer - мой господин: De Heer по-голландски - Господь (Бог)] и предпочитает, чтобы ему прислуживали, а не служить".³⁵ Это различие преследовало африканерское общество вплоть до XX века, как утверждают Герман Гилиоме и Бернард Мбенга, и долгое время сохраняло его небуржуазным и бедным.³⁶

Глава 48. И

Betterment

, несмотря на то, что к нему долгое время относились с пренебрежением, развил свои собственные корыстные интересы

Прежняя аристократическая, христианская или конфуцианская элита презирала бизнес, облагала его налогами или регулировала при каждом удобном случае, не давая ему выйти за рамки. Такая социальная регламентация и была главным препятствием на пути к современности, а именно: отказ от чести и достоинства в обычной экономической жизни. Не то чтобы можно было полностью доверять буржуазии в том, что она приветствует улучшения и новизну, как тогда, так и сейчас. Недавно один крупный шведский капиталист (Швеция, повторяю, капиталистическая страна) пригласил на завтрак профессора экономической истории, полагая, что она якобы знает, как работает проверенное торговлей улучшение. Оказалось, что он хотел получить от профессора историко-экономические советы о том, как перестать совершенствоваться, чтобы вести спокойную жизнь. Профессор ответила: "Простите, сэр, но вы наш слуга. Вам нужно бежать все быстрее и быстрее, чтобы оставаться на том же месте". Капиталист был подавлен новостями из истории экономики, хотя и не совсем удивлен, и вернулся к совершенствованию.

Правда, небольшое общество предпринимателей, находящееся под защитой государства, само могло довольно легко поставить преграды на пути к улучшению, организовав местные монополии. Флорентийская республика в период своего расцвета допускала к политике необычайно высокий процент населения, и все же, за исключением кратковременных вспышек популизма, как в правление Савонаролы после 1494 г., многочисленные люди, претендовавшие на должность, были, конечно, боргезе, а не простыми рабочими.¹ Если господствующие классы крупных купцов (popolo grosso, как их называли, "большие люди") работали над этим достаточно долго, как это делали венецианцы, они могли воспроизвести общество, построенное на строгом сословном принципе. В 1297 г. Большой совет Венеции был закрыт для всех, у кого не было отцов или дедов, заседавших в этом самом совете (на самом деле он не был полностью закрыт, но новые члены в него поступали реже). Диего Пуга и Даниэль Трефлер документально подтверждают снижение экономической открытости Венеции, которое произошло с утверждением постоянной власти высшей буржуазии.² "Венеция стала наследственной аристократией, - отмечает Питер Экройд, - и ее правители даже стали, как и другие европейские аристократы, земельными, поскольку Серениссима приобретала все больше и больше земли. Некогда буржуазные лорды отошли от торговли и проводили лето в палладианских виллах на материке. Здесь заправляли четыре процента населения - Фальеры, Фоскари и еще сто привилегированных венецианских семей (для сравнения: во Флоренции 1280-1400 гг. насчитывалось 1350 политически правомочных семей)³.

Это было правительство стариков, что резко отличалось от буйных молодых людей, управлявших, скажем, средневековой Англией - вспомните Хотспура и принца Хэла: "О Гарри, ты лишил меня молодости". Венеция развивала достоинства стариков. "То, чего ей не хватало в новизне [обратите внимание на это слово] и возбуждении, - замечает Экройд, - она восполняла благоразумием"⁴ Венеция, которую обычно называют матерью прискорбной системы патентов на изобретения (с 1474 г.), имела более сотни гильдий, регулирующих улучшение работы ремесленников и их мастеров. "За разглашение секретов венецианского стекольного производства полагалась смертная казнь. Любого рабочего, сбежавшего на материк, выслеживали и, по возможности, насильно возвращали" и подвергали ужасному наказанию.⁵ Как говорил Адам Смит, даже в Великобритании XVIII века "люди одного ремесла редко встречаются вместе, даже для веселья и развлечения, а разговор заканчивается заговором против общества"."⁶ Целью была буржуазная монополия и захват государства для ее защиты - например, венецианская монополия на торговлю с Константинополем, или почти монополия венецианцев на производство зеркал, изготовление органов, или книгопечатание - около 1500 г. шестая часть книг, издаваемых в Европе, поступала из Венеции. В 1486 г. венецианцы изобрели монополию даже на идеи -