— Поезжайте, поезжайте! — сказал Генрих. — Я вам позволяю все, что вы хотите. Вели подписать это позволение, ла Варенн.

Крильон поехал за королем и за маркизой. Эсперанс сел на лошадь и простился с его величеством; он также низко поклонился Габриэль, которая, чтобы утишить внезапный кашель, приложила, смотря на Эсперанса, два пальца к своим губам.

— Боже милостивый! — прошептал Эсперанс. — Благослови этого верного друга, который дает мне больше, чем обещал.

Он воротился в Париж с подписанным позволением, спрашивая себя, по какой причине ла Раме потребовал его к себе в такой жестокой крайности.

Ла Раме после своего ареста склонился под рукой судьбы. Он как будто выполнил свои обязанности на земле. Все это видели судьи, придворные, народ, и все отдавали справедливость его спокойствию, благородству позы и словам. Его упрекали только в том, что он выказывал величие, не принадлежавшее ему. Оно было бы достойно удивления, если б кровь Валуа действительно текла в его жилах.

Но напрасно являлся он перед судьями с такой самоуверенностью, напрасно ссылался на доказательства, известные нам и отданные ему герцогиней. Напрасно более полные сведения были представляемы в трибунал для доказательства подмены, будто бы сделанной Екатериной Медичи в колыбели ее внука; все эти проделки, искусно приготовленные невидимой рукой, рукой герцогини, и поддерживаемые ее сторонниками, которые своим тайным влиянием еще покровительствовали ла Раме перед судьями, весь этот тягостный труд врагов короля рушился, говорим мы, под усилиями обвинения.

Тогда явились доказательства подлинные, неопровержимые документы, которые, равномерно доставленные тайной рукой, доказали весь обман и обнаружили часть его пружин. Многие из судей долго рассуждали, говорят, с каким-то женевьевцем, который остался неизвестен, но не безмолвен, и пролил яркий свет на эту таинственную интригу.

В присутствии страшных обвинений против зачинщиков заговора парламент остановился с испугом. Преступление доходило до своего источника, и до какого источника! Самых знаменитых домов, женщины, имя которой было популярно и почти царствовало в Париже. Спросили короля; он сам испугался и объявил, чтобы открыто обвинить герцогиню Монпансье, он желает иметь неоспоримые, явные доказательства, например признание и донос самого ла Раме. Судьи только этого и желали. Ла Раме подвергли пытке. Тогда не знали ничего убедительнее слов самого обвиненного и не тревожились о том, каким образом добивались этих слов. Но ла Раме, подвергнутый пытке водой и огнем, не признался ни в чем, а кричал еще громче, что он Валуа и докажет свое происхождение своим мужеством в пытках.

Король был очень раздосадован этой неудачей. Он сильно упрекал в этом турнелльских судей. Стоическая твердость подсудимого подтверждала факты, уничтоженные было логическими прениями трибунала. Ла Раме, утверждая, что он Карл Валуа, оправдывал герцогиню Монпансье и становился интересен даже на эшафоте.

Нам не нужно говорить, как торжествовала герцогиня. Она распространила в публике, что она не виновата, если один Валуа остался жив, если этот молодой человек имел мужество требовать своих прав на наследство Карла Девятого. Она бесстыдно отрекалась, что помогала ему. Она опровергала доказательства, и зная нежелание короля подвергать это дело новым прениям, она громко удивлялась, что ее обвиняют в легковерии, которое было одно время преступлением всего Парижа. Но стараться спасти несчастного молодого человека от казни или тюрьмы она не решилась. Бездушная, как все люди, живущие одним честолюбием, она не хотела отважиться на борьбу, в которой все поддерживавшие ее постепенно исчезли.

Ла Раме, однако, рассчитывал на нее. Он должен был надеяться, что в награду за его молчание и его верность он получит какое-нибудь уведомление, какую-нибудь помощь, даже свободу. В продолжительные дни своего заточения, своего допроса, своей пытки он постоянно прислушивался к шуму, наблюдал за каждым камнем, за каждым движением тюремщика. Этому несчастному казалось, что вдруг тюрьма отворится, что вдруг тюремщик даст ему оружие и ключ; ему казалось, наконец, что герцогиня Монпансье неусыпно бодрствует, следует за каждой его мыслью и что замедление в его освобождении происходит единственно от выбора способов и средств.

Однако ничто не являлось, а время шло, и страдания тела, еще сильнее душевных, увеличивались каждую минуту. В ту минуту, когда ла Раме овладело сомнение, судьи искусно старались поколебать его и вырвать признание против герцогини; но подсудимый был честен, великодушен и, несмотря на самые блестящие обещания, сохранил тайну, губившую его.

Может быть, ла Раме еще надеялся на герцогиню. Мы этого опровергать не станем. Но не отчаиваться в подобных обстоятельствах уже доказывало большое благородство. Молодой человек в своей тюрьме выдерживал сильную борьбу Свобода, которую ему предлагали иногда, это была возможность сойтись с Анриэттой, а сойтись с Анриэттой не значило ли жить?

Никогда ла Раме не считал себя несчастнее и никогда не был доволен собой. Его геройская жертва восстановила его в собственных глазах. Анриэтта, без сомнения, узнает это и найдет в этом новое поощрение любить своего спасителя. Благородное воспоминание об его поступке и сладостный образ его возлюбленной поддерживали радость и мужество в глубине сердца, которое турнелльские палачи старались смягчить. Ла Раме чувствовал счастье, похожее на упоение, упорно стараясь сохранить имя Валуа, которое делало его повелителем Анриэтты. И так как судьба не допускала сделать из нее королеву, по крайней мере, для женщины, которую он любил, он останется вечно принцем и королем.

Но настал день приговора. Это час торжественный, который заставляет склоняться самые смелые головы. Приговор был без апелляции, а от его друзей не было помощи, даже таинственного знака!

Кто может описать страшное брожение человеческого мозга в безмолвной тюрьме, когда тысячи предположений рождаются и умирают, как призраки, в горячке, когда самые ужасные опасения сталкиваются с самыми безумными надеждами, когда минуты принимают размеры длинных годов, когда все прошлое тонет, как разбитый корабль, а будущее освещается грозными огнями небесного гнева?

Ла Раме чувствовал, что он погиб. Священник, посланный к нему, растолковал ему это. Ла Раме не имел даже высокой радости излить свои горести в лоно религии: эта религия предписывала ему полное признание в его поступках, а осужденный не хотел признаваться ни в чем. Надо было отрешиться от жалких страстей жизни; ла Раме дорожил этими страстями более, чем жизнью; гордость и любовь были его плотью и кровью. Он молчал, когда священник предложил ему прощение взамен искреннего признания; но заметив в словах посланника мира это выражение: «Забудьте тех, кого вы любили, и примиритесь с вашими врагами», несчастный хотел, по крайней мере, исполнить хоть один из этих божественных законов, он послушался одного из криков своей совести и просил приехать к себе Эсперанса, его смертельного врага.

Однако он не ожидал прибытия человека, с которым так жестоко поступил; он начинал сознавать себя, и с истинной вспышкой признательности принял он приход молодого человека в его тюрьму. Эсперанс не терял ни минуты, чтобы явиться на зов побежденного врага.