И вот она-то в конце концов вполне идентична той самой глубокой и беспредметной задумчивости, которая написана на лице рембрандтовских старичков и старушек, более того, эта скромная, но неотразимая задумчивость является даже отличительной физиогномической чертой его гения.

И она же украшает всех без исключения пожилых людей в повседневной жизни, обратите внимание: лица старых людей тем больше мельчают и проигрывают, чем они сильней погружены в обыденную суету, и напротив, ничто их так не украшает и не облагораживает, как вышеназванная рембрандтовская беспредметная задумчивость.

Что она такое по своей сути? и все и ничто одновременно.

На первый взгляд: это когда мы задумываемся о чем-то очень важном, но если нас спросят, о чем мы в данный момент думаем, мы вынуждены будем растерянно улыбнуться и беспомощно развести руками.

А при более глубоком размышлении открывается следующая перспектива: мне кажется, что все мы в глубине души мечтаем о таком спутнике жизни, с которым были бы готовы – при соответствующих малых изменениях – прожить также и следующую жизнь, и в то же время мы этого по каким-то иррациональным причинам страшимся: быть может, нас смущает чреватое скукой повторение кармического цикла, а может, мы смутно чувствуем, что подобные решения принимаются свыше.

Поэтому, если бы нас спросили, как же все-таки должны «в идеале» соотноситься любовь и смерть, мы могли бы, подчиняясь инерции прожитой жизни, ответить стихами.

Но если нас спросят, точно ли мы верим в то, что произнесли, нам придется, подумав, процитировать Достоевского: «Мы хотим в это верить».

Ну, а если нас в третий раз спросят, точно ли мы этого хотим, мы снова задумаемся и больше уже ничего не сможем ответить.

Как не дают последнего ответа рембрандтовские старики и старухи, смотрящие с полотен друг в друга, в своих зрителей и в себя самих.

Каждый догадается, чего больше в этих взглядах: любви или любящей доброты.

То единственное, чему мы верим

I. (На перекрестке двух дорог). – Если музыка, как убеждены мудрые люди, непосредственно выражает сущность вещей, тогда оба самые великие, без сомнений, музыканты должны показывать нам, наподобие путеводных звезд, главные направления нашей жизни, и прежде всего по части наиболее важного, но и особенно запутанного для нас отношения: отношения к женщинам, и просто по определению не может быть иначе… да так оно и происходит на самом деле.

Итак, Моцарт – это когда вы, будучи женатым и в общем-то больше любя свою жену, чем не любя, встретили женщину, которая мгновенно вас обворожила, и вы, до смешного быстро вообразив себя утлым суденышком в «океане страстей», идете с ней в постель… однако упоительные часы прелюбодеяния, как и следует, очень скоро сменяются горьким разочарованием: тут и укоры совести, тут и постепенное исчезновение новизны как единственного универсального эротического эликсира, тут и слабо шевелящиеся на дне испитой чаши, подобно черным червям, обманутые ожидания… и все-таки, хотя вы и пожалели о содеянном, вы в глубине души от него не отрекаетесь, вы продолжаете видеть в нем некий греховный и все же по-своему глубокий духовный опыт – именно духовный, и в этом все дело! – и вот с этим-то непостижимым двойственным ощущением: свершившегося греха, искреннего сожаления о нем и в то же время внутренней готовности воспринимать его отныне как часть прожитой жизни и даже как кровный кусок себя самого, – да, вы с этим как ни в чем ни бывало живете дальше: и это Моцарт.

А Бах – это когда вы, будучи женатым и тоже искренне любя жену, повстречали женщину, которая серьезно увлекла вас какими-то важными для вас качествами, которых, положим, нет у вашей жены, но вы все-таки нашли в себе силы откровенно ей (чужой женщине) сказать, что из вашей возможной связи не то что ничего хорошего не выйдет – нет, обязательно будет у вас много и нового и хорошего! – но просто, если взвесить как следует последствия адюльтера с чистым плодом его несвершения, второе перетянет первое, потому что одним из последствий измены наверняка станет досада на самих же ее участников, то есть на себя и на нее, а это значит, что более-менее серьезное отношение с новой женщиной уничтожается заведомо и на корню… хотя с другой стороны: а нужно ли оно вообще? и возможно ли оно помимо интимной связи? если и нужно, то лишь для того чтобы продемонстрировать вечную конфигурацию заменимости партнеров и вместе их судьбоносной предначертанности; если и возможно, то отныне только на расстоянии: так, что немые ее игроки – ибо что им теперь говорить друг другу? – будут на протяжении отпущенного им времени вращаться каждый в своем заколдованном круге, не в силах перейти заветную черту (при условии, что оба они не окажутся свободными)… и тогда, кто знает? быть может тогда эта их так и не состоявшаяся любовная связь станет той тайной, но тоже очень могущественной печатью, раскрыть которую сможет только Тот, кто ее изначально скрепил.

Как видите, все сходится.

II. (Несостоявшееся свидание). – Возвращаясь со свидания с женщиной, без которой не мыслилась будущая жизнь, свидания, которое не состоялось по причине неожиданной, непонятной и так и оставшейся без объяснений неявки томительного источника былого и всеобъемлющего, как казалось, счастья, а теперь вдруг болезненной причины тоже всеобъемлющего, как оказалось, несчастья, – итак, возвращаясь из городского парка, где, как и водится, должно было состояться свидание, и бредя бездумно по улицам – домой нельзя еще заявляться, ибо узкое жизненное пространство только усилит давление горя – вы разглядываете подробности бесконечно знакомого городского пейзажа с той рассеянной внимательностью, которая, замечая самую незаметную прежде мелочь, не принимает ее к сведению для сознания, но, как бы «отдыхая» на ней, как на камне посреди опустошительного наводнения, использует ее, чтобы хоть как-то осмыслить то состояние непрекращающейся тонкой душевной боли, которое вы могли бы в порыве страдания сравнить разве что со снятой со всего тела кожей, но гораздо справедливей – это вы поймете позже – было бы сравнить с обнажающимся поздней осенью деревом: да, это правда, что листья покидают его на глазах как вас покидают теплые чувства к той женщине, а также зеленые, клейкие надежды на такую прекрасную, как вам думалось, будущую совместную жизнь, и счет идет уже не по дням или часам, как прежде, а по минутам и секундам – таков спасительный механизм великого разочарования! да, это правда, что оголенному дереву должно быть холодно и тоскливо ввиду наступающих зимних холодов, как вам теперь холодно и тоскливо ввиду разверзшегося посреди жизни чудовищного и опустошительного одиночества! да, это правда, что вам все еще не верится, что так могло получиться, как не верит дерево, что пришла осень… стоп! вот где начинается поэтическая ложь, господа! на самом деле предчувствует дерево приход осени, как вы давно уже в глубине души предчувствовали разрыв с той женщиной – это раз! и пусть дереву на уровне ветвей и листьев холодно и тоскливо в конце октября, на глубочайшем уровне жизни ствола оно опять погружается в ту тихую и мудрую думу, которую по праву принято отождествлять с живой вечностью, и в которую, сознаете это вы или не сознаете, погружаетесь теперь вы сами во время вашей печальной прогулки, догадываясь печенкой, что ушедшая так внезапно из вашей жизни женщина оставила дверь открытой, открытой для других и более подходящих вам женщин – это два! и не жалеет дерево о своих опавших листьях, хотя, наверное, помнит о них, как не будете и вы, поверьте, очень скоро жалеть о несостоявшемся свидании, хотя, конечно, никогда о нем не забудете – это три! самое же главное и это – четыре: то огромное, холодное и бездомное небо, которое прежде уютно закрывали листья, и которое теперь вдруг так драматически обнажилось, напоминая свежевырытую могилу, – ведь и оно тоже символически чего-то стоит! но чего именно? о том лучше целомудренно умолчать, оставив весь этот наиболее пронзительный для человека позднеосенний пейзаж в качестве остановившегося заключительного аккорда к той музыке несостоявшегося любовного свидания, которое и на самом деле ничего, кроме музыки, после себя не оставило, потому что ничем никогда, кроме музыки, и не было.