Предновогоднее знамение. – Именно в третьей декаде декабря, обычно между четырьмя и пятью часами пополудни и обязательно при теплой солнечной погоде вдруг совершенно неожиданно для себя начинаешь физически ощущать удлинение дня, и светлая полоса неба между сумрачными облаками у самого горизонта указывает тогда на приближение нового года, то есть после долгого и планомерного спуска во времени куда-то в темноту и тишину – вторая декабрьская декада представляет собой самую низкую, самую бесшумную и самую спокойную точку года, своего года «мертвый сезон» – начинается новое восхождение к весне и возобновляется путь в будущее, однако первые шаги в этом направлении настолько робкие и чувствительные, что одновременно с чувством нарастающего следующего календарного года поднимается в душе, причем едва ли не с большей остротой, и дух года завершающего и вообще всех прошлых лет: в том смысле, что будущее не столько одаривает нас новизной, сколько обнажает старые раны, показывает границы возможностей и демонстрирует лишний раз шопенгауэровскую неизменность характера.

И что бы ни произошло в новом году, нам придется только снова и снова осознавать, что корни любых поступков залегают в нашем прошлом, в нашем характере и в нашей генетической судьбе, – так что в эти странные декабрьские дни как будто расходятся «пазы времени», по слову Гамлета, и прошлое и будущее в душевном переживании уже не разбегаются по разным и противоположным сторонам, как это обычно происходит в жизни, а наслаиваются как бы в одном направлении и вслед за светлой небесной полосой, означающей первое удлинение дня, в душе усиливается сложное чувство просветленной тоски и одухотворенной депрессии, потому что удлинение дня, символизирующее приближение нашей последующей земной жизни, идет рука об руку с сокращением дней этой нашей настоящей и все еще бесконечно дорогой нам жизни.

Еще один комментарий к «Гамлету». – Если правда, что умершие обретают свой самый красивый облик, то есть, умирая обезображенным болезнью стариком, человек возрождается в астральном мире тридцатилетним молодым человеком и уже не меняет этот облик до следующей инкарнации, то в таком случае мы имеем любопытный и неожиданный аргумент в пользу метафизики пушкинского искусства: Пушкина ведь тоже не интересуют процессы развития и старения личности (толстовская тема), но исключительно ее – личности – существенный сгусток, состоящий либо из неизменного простенького характера (второстепенные герои), либо из центральной всепожирающей страсти (главные персонажи), которая всецело определяет судьбу героя и которая прямехонько готова влиться в потустороннюю жизнь, заодно прочертив астральный облик ее обладателя.

Но если, как утверждают буддисты, правда и то, что этот астральный облик со временем все-таки порядочно энергийно истачивается, теряет краски и четкие контуры, а в конце концов попросту разрушается, и сей космический процесс остановить никак нельзя, так что в какой-то мере его (астрального облика) обладатель просто вынужден рано или поздно заново перерождаться, то это уже напоминает метафизику толстовского творчества.

И то обстоятельство, что они прекрасно дополняют друг друга, но не здесь – здесь они представляются достаточно несовместимыми, – а там, «на небесах», в свою очередь естественно подводит нас к метафизике творчества Достоевского, пытавшегося в каждой своей строке показать именно сопряжение таких несовместимых на первый взгляд миров.

В этом плане сам собой напрашивается следующий комментарий к шекспировскому «Гамлету»: когда говорят о том, что человек после смерти обретает наиболее благоприятный – а значит, как правило, юношеский – облик, и в этом облике продолжает свою астральную жизнь, то при таком подходе, с одной стороны, удовлетворительно решается труднейшая проблема соединения полового и человеческого в человеке: в том смысле, что сразу отметается каверзный вопрос о том, почему одни вещи проходят сквозь игольное ушко смерти, а другие нет, с другой же стороны и по той же самой причине становится неразрешимой другая и отнюдь не менее важная проблема времени и старения, полностью определяющих нашу земную жизнь: в том смысле, что все-таки непонятно, почему именно юношеский облик человека, а не какой-либо другой, продолжает астральные путешествия.

Ведь как в сновидении, под каким бы фантастическим обликом мы в нем ни фигурировали, у нас сохраняется незыблемое персональное самосознание, так точно и после смерти возможно и даже неизбежно явление умершего человека во всех его предшествующих возрастных обликах, – и только особый драматизм ситуации, например, обстоятельства смерти, могут привести к тому, что умерший будет долгое время существовать и являться живым в предсмертном образе, как это случилось с отцом Гамлета: стало быть не исключено, что именно внутренняя, космическая невозможность оставаться слишком долго в одном и том же астральном образе по всей видимости и побудила Призрак искать встречи с сыном как можно скорее – чтобы передать ему страшную тайну до тех пор, пока его предсмертный и трагический образ не разрушился или не претерпел такие существенные изменения, после которых никто, в том числе и собственный сын, его уже не смогли бы узнать.

Каденции одного неосвещенного падения. – Пока Дон Гуан с Каменным Гостем летят в Преисподнюю, с ними обоими должны происходить различные, но неизбежные преображения, свойственные каждому умирающему в соответствии с его земной участью, однако если Командор, увлеченный местью, с каждым пройденным в глубину вечного Мрака метром начинает все больше сожалеть о затеянном мероприятии, ибо его положение в посмертном мире ухудшается ежеминутно, и быть может нельзя уже вернуться из опрокинутого туннеля даже туда, где он был до посещения своего смертельного врага, то Дон Гуан, это воплощение греховной витальности, чей член столь же прям, остер и неотразим, как и его шпага, по мере сбрасывания внешних признаков и возвращения к собственной несотворенной сути, лишь усиливается и растет на глазах, приобретая образ в астральном смысле чудовищный, превосходящий размерами надгробный памятник павшему Командору и напитанный невероятными дьявольскими энергиями, так что, если бы им случилось сразиться во второй раз, то результат поединка напоминал бы опять далеко не равное единоборство Терминатора из жидкого металла (Дон Гуан) с Терминатором старой и очеловеченной конструкции (Командор).

И только молитвы, память и любящее внимание доны Анны могли бы еще спасти ее несчастного мужа, остановив или по крайней мере замедлив его падение, – ведь он, судя по всему, не покинул Чистилища, где молитвы живых в состоянии влиять на судьбу умерших, – но она, эта его прекрасная вдова, двойной пантомимой замерев в явном всем плаче по погибшему мужу и тайном для всех волнении по несостоявшемуся любовнику, бездействует, тем самым заранее и при жизни обеспечив себе угловое место в том заветном Треугольнике, два прочих угла которого, сплющившись, как в четвертом измерении, бок о бок продолжают свое ужасное падение.

Последнее напоминание

I. (Застарелый недуг). – Если действительно самая важная истина для нас состоит в том, что смерть к нам когда-нибудь придет, но никто из нас не знает точно, когда именно и при каких обстоятельствах она придет, – так что по мере набирания возраста начинаешь невольно повнимательней присматриваться к собственным хроническим заболеваниям: положим, там еще нет смертельной опасности как таковой, но ведь нужно сообразить и то, что смерть уже присматривается к нам издалека, уже пробует легкими толчками ту пока еще невидимую для нас дверь в нашем теле, через которую она к нам войдет, и если как следует поразмыслить, какая смерть для нас наилучшая: вследствие несчастного случая, во сне или от инфаркта, когда полностью отсутствует возможность мало-мальски к ней подготовиться, или мучительно-безнадежная: от рака, когда безобразный приговор парализует душевные силы, или от чужой руки, когда ужас и жажда мести надолго могут отвлечь нас от первичных задач посмертной реальности, или от старости, когда бессилие и старческий маразм безбольным, но страшным образом размывают личность, точно морская волна песочный городок, – итак, поразмыслив тогда здравым умом над предпочтительнейшим для нас видом смерти, мы приходим к выводу, что та самая хроническая болезнь, которая донимает нас теперь как одинокий комар ночью в южном отпуске, и о фантастическом выходе которой из нас в один прекрасный момент: ну, скажем в виде мерзкого извивающегося червя с калом мы втайне, быть может, мечтали, – она-то и является, пожалуй, той поистине идеальной дверью, через которую смерть могла бы войти в нас, но, к сожалению, не обязательно войдет, а почему?