Её пальцы нашли пряжку. Расстегнули её. Пояс упал, ножны вместе с ним. Широкие штаны соскользнули на пол. Под ними он носил набедренную повязку. Стиснув зубы, он неимоверным усилием заставил себя стоять неподвижно, слегка расставив ноги, равномерно распределив на них вес тела, удары собственного сердца сотрясали его, глаза были прикованы к её глазам.

«Продолжай, — шептали голоса, — не бойся…»

Вдруг образ его, запутавшегося в паутине, которую мириады поколений женщин до неё, беззащитных в такой же мужской западне, помогали ей ткать, неожиданно подстегнул её решимость, все её ощущения обострились, она как бы слилась с ночью, став её частью, но при этом отдельной частью, и могла видеть словно со стороны себя и его. Её пальцы развязали тесемку, и он предстал перед ней в первозданной наготе.

Она никогда не видела мужчину таким. Если забыть о ране, он был безупречен. Как и она сама.

Какое-то мгновение он ещё продолжал сдерживать свою страсть, потом вся его воля улетучилась, он швырнул меч на постель и накрыл её, но она захлопнулась под ним, словно устрица в раковине, и дернулась в сторону, он тут же отскочил назад, схватив меч прежде, чем до него могла бы добраться она, но она не сделала такой попытки, просто лежала рядом, глядя на него: он сидел на коленях, держа меч наготове — ещё один фаллос, направленный на неё.

Все в той же круговерти сна и яви, она покачала головой, говоря ему, чтобы он положил меч, забыл о нем, лег рядом с ней.

— Не нужно спешить, — мягко сказала она, зная, что он не поймет слов, только жесты. — Ляг сюда. — Она показала ему, куда. — Нет, будь нежен. — Она показала ему как. — Поцелуй меня… нет, не так жестоко… нежно.

Она показывала ему все, что хотела, что хотел он, устремляясь вперед, отступая. Скоро возбуждение охватило её, и тогда, когда они наконец соединились, она взорвалась, увлекая его на самую вершину и потом, вместе с собой, в пропасть.

Когда её частое, прерывистое дыхание стало немного спокойнее и уши опять смогли воспринимать звуки извне, музыка все ещё звучала, но далеко-далеко. Никаких звуков, которые говорили бы об опасности, только его дыхание, такое же прерывистое, как и её собственное, тело легкое, идеально слившееся с её телом. Словно было предназначено именно для неё. Вот этого она никак не могла понять — как или почему его тело казалось ей созданным именно для неё. Или как и почему могла она испытывать такое возбуждение, пережить такой экстаз. Он шевельнулся, размыкая объятия.

«Нет, — быстро сказали ей голоса, — удержи его, не позволяй ему двигаться, берегись, опасность ещё не позади, не отступай от плана…»

Её руки крепче сжали его.

Они проспали около часа, и когда она проснулась, он лежал рядом с ней, тихо дыша. Его лицо во сне было юным и безмятежным, одна рука крепко сжимала меч, другая касалась креста, который он носил с такой естественностью.

«Это был мой самый первый подарок, говорила мне маман, я получила его в первый день своей жизни и не снимала с тех самых пор, только цепочка менялась. Он теперь его, или мой, или наш?»

Его глаза открылись, и дрожь пробежала по её телу.

В первый миг он не мог сообразить, где он, не сон ли все это, потом он увидел её, все такую же прекрасную, все такую же желанную, все так же рядом с ним, её странная полуулыбка омывала его с головы до ног. Завороженный, он протянул руку к ней, и она откликнулась на его прикосновение, чтобы слиться с ним снова, но теперь уже без ярости и спешки. Только чтобы продлить.

Потом, в совершенном полусне, он хотел сказать ей, как бесконечны были его Облака, Пролившиеся Дождем, как он восхищался ею и был благодарен ей, погруженный в глубокую печаль, оттого что должен был прервать её жизнь, эту её жизнь. Но не грустя о том, что его собственная смерть была близко. Теперь благодаря ей он умрет исполненный, её смерть освятит справедливое дело Сонно-дзёи.

«А, — подумал он с внезапной теплотой, — в ответ на такой дар, может быть, принести ей равный ему дар, самурайский дар, самурайскую смерть: никаких криков ужаса, в один миг жива, в другой — мертва. Почему бы нет?»

Обретя с этим полный покой, сжимая в руке обнаженный меч, он позволил себе соскользнуть в черное пространство, не наполненное никакими сновидениями.

Её пальцы коснулись его. Он тут же проснулся, готовый защищаться или нападать, крепко сжимая меч. Он увидел, как она показала на зашторенное, с закрытыми ставнями окно, приложив палец к губам. Снаружи приближался чей-то свист. Звук стал громче, потом начал затухать.

Она вздохнула, склонилась над ним, тесно прижалась, поцеловала в грудь, потом, так радостно, показала на часы на туалетном столике: четыре пятнадцать утра — и снова на окно. Она выскользнула из кровати и знаками дала ему понять, что он должен сейчас одеться и уйти и вернуться ночью, что ставни будут не заперты. Он замотал головой, притворяясь, что дразнит её, и она подбежала к нему — тени и её тело под прозрачной рубашкой привели его в восхищение — опустилась на колени подле кровати и зашептала, умоляя его:

— Пожалуйста… пожалуйста…

Его дух смутился. Никогда в жизни он не видел подобного выражения на женском лице, позволявшего видеть такую глубину страсти, которая была вне его понимания — он не знал слова «любовь», его не было в японском языке. Эта страсть, подобно высокой волне, накрыла его с головой, но не отвлекла от его решения.

Так легко изобразить согласие, готовность уйти, вернуться ночью. Пока он одевался, она была рядом с ним, помогая ему, отпуская его с неохотой, желая, чтобы он остался, заботясь о нем и защищая его. Приложив палец к губам, почти как девочка, она отодвинула занавеси, неслышно открыла окно, отперла ставни и украдкой выглянула наружу.

Воздух был чист. Тьма посерела перед рассветом. Небо в мелких облаках. Море спокойное. Она не услышала и не увидела никакой опасности, только вздохи волн на песчаном берегу. Вдоль Хай-стрит только редкие ниточки дыма напоминали о пожарах. Кругом ни души, Поселение мирно спало.

Он встал позади неё и понял, что момента лучше не будет. Его рука подняла клинок, костяшки пальцев побелели. Но он не нанёс удар, потому что, когда она повернулась к нему, нежность и тревога за него, читавшиеся на её лице, лишили его решимости, это и та страсть, которая все ещё владела им. Она быстро поцеловала его, потом высунулась снова и посмотрела в обе стороны, чтобы убедиться, что все спокойно.

— Нет, пока нет, — тревожно прошептала она, заставляя его подождать, её рука на его талии.

И когда она была уверена, она снова повернулась к нему, ещё раз поцеловала его, потом показала, что ему нужно торопиться. Он молча перешагнул через подоконник, и как только оказался в саду, она захлопнула ставни; запор, клацнув, встал на место, и тишину ночи прорезал её сумасшедший вопль:

— Помоги-и-и-и-ите-е-е-е-е…

Ори был парализован. Но лишь на мгновение. В слепой ярости он вцепился в ставни, её непрекращающиеся крики и сознание, что его одурачили, привели его в исступление. Пальцы, превратившиеся в когти, распахнули одну ставню, почти сорвали её с петель. В эту секунду первый из французских часовых выбежал из-за угла с ружьем наизготовку. Ори увидел его и среагировал первым, он выхватил «дерринджер» и нажал на курок, но промахнулся с обоих стволов, потому что раньше никогда не стрелял; пули царапнули кирпичную стену и с визгом улетели в ночь.