за тени, как будто бы они – сущности; и мы спим крепче всего тогда, когда мним себя наиболее бдящими! Какая из ваших Философских Систем есть что-нибудь иное, чем теорема грез, – одно частное, принятое на веру, когда и делимое, и делитель неизвестны? Ваши национальные Войны, с их Бегством из Москвы, ваши кровавые, полные ненависти Революции, – что все это, как не Сомнамбулизм больных Спящих? И эти сновидения, этот Сомнамбулизм есть то, что мы называем на Земле Жизнью; и большинство бродит в этом, не смущаясь, как будто может отличить правую руку от левой, а между тем мудр только тот, кто знает, что он ничего не знает».

«Достойно сожаления, что всякая Метафизика оказывалась доселе столь невыразимо бесплодной! Тайна Существования Человека все еще подобна тайне Сфинкса: загадка, которую он не может разгадать; и за незнание этой тайны он претерпевает смерть, худшую из смертей, духовную. Что такое все ваши Аксиомы и Категории, и Системы, и Афоризмы? Слова, слова! Из Слов искусно строятся высокие Воздушные Замки; Слова связываются крепкой известкой Логики, и однако ни одно знание не желает поселиться в этом замке. Целое больше части; как необыкновенно верно! Природа боится пустоты; какая это необыкновенная ложь и клевета! Далее: Ничто не может действовать иначе, как там, где оно находится; согласен от всего сердца; только Где же оно находится? Не будьте рабами Слов: Отдаленное, Мертвое, в то время когда я люблю его и стремлюсь к нему, и печалюсь по нем, – разве оно не Здесь, в самом полном смысле слова, с такою же достоверностью, как пол, на котором я стою? Но это самое Где с его братом Когда, суть искони первые художники нашей Пещеры Грез или, лучше сказать, холст (т. е. его уток и основа), на котором написаны все наши Грезы и Видения Жизни. Тем не менее, разве более глубокое размышление не доказало во всех странах и веках полную бесспорность того, что Где и Когда, столь таинственно неотделимые от всех наших мыслей, в сущности – только поверхностная земная прибавка к мысли, и что Видящий может различить их, когда они возникают из небесного Везде и Всегда; разве все народы не мыслили своего Бога Вездесущим и Вечным, – Существующим во всемирном Здесь, в вечном Теперь? Подумай хорошенько, и ты также найдешь, что Пространство есть только форма нашего человеческого Чувства, равно как и Время; нет Пространства, и нет Времени: Мы – мы сами не знаем, что такое Мы, – огненные искры, носящиеся в эфире Божества!»

«Так что весь этот Мир, кажущийся столь устойчивым, в конце концов есть только воздушный образ, и наше Я – единственная реальность, а Природа с ее тысячеобразным возникновением и разрушением – только отблеск нашей внутренней Силы, „фантазия нашего Сна“ или, как называет ее Дух Земли в Фаусте, живое видимое одеяние Бога.

В потоке Жизни, в буре Деяний

Я миром вращаю:

В нем направляю

Я Смерть и Рожденье,

Радость и Горе –

Живое волненье

Вечного моря.

Так по шумному Вечности рея Станку

Божеству я Одежду живущую тку» (с. 55–58).

«В глазах обыкновенной Логики, – говорит он, – что такое человек? Всеядное Двуногое, носящее Панталоны. В глазах Чистого Разума, что он такое? Душа, Дух, Божественное Явление. Вокруг его таинственного Я лежит под всеми этими шерстяными лохмотьями одеяние Плоти (или Чувств), сотканное на Небесном Станке; при помощи этого одеяния он открывается себе подобным и пребывает с ними в Единении или Разделении; он видит и создает для себя Мир с лазурными Звездными Пространствами и долгими Тысячами Лет. Он глубоко скрыт под этим странным Одеянием; он как будто запеленут в этих Звуках, Красках и Формах; он неразрешимо в них запутан, – и тем не менее это Одеяние соткано на небе и достойно Бога» (с. 69–70).

«Начало всякой Мудрости заключается в том, чтобы смотреть на Одежду пристально, даже вооруженным глазом, до тех пор, пока она не станет прозрачной». ‹…› «Счастлив тот, кто может проникнуть взором сквозь Одежду Человека (сквозь Одежду шерстяную, телесную и официальную – Банковых бумаг и Государственных бумаг) в самого Человека и различить, может быть, в том или другом Страшном Властителе более или менее бессильный Пищеварительный Аппарат, а в последнем Меднике, который стоит перед его глазами, – неисповедимую великую Тайну!»

А затем, как это и естественно в человеке такого направления, он приписывает огромное значение чувству Удивления; настаивает на необходимости и высоком значении всемирного Удивления; он считает, что Удивление и есть единственное разумное состояние для граждан такой странной Планеты, как наша. «Удивление, – говорит он, – есть основание благоговения: царство Удивления постоянно, неразрушимо в Человеке» ‹…›

«Может ли ваша Наука, – восклицает он, – развиваться в маленькой подземной мастерской одной только Логики, куда едва проникает свет сквозь небольшую щель или в которой коптит тусклый ночник? ‹…› …что такое эта ваша Наука, которую могла бы развивать научная голова одна, без тени сердца…»

…более всего для [Тейфельсдрека] нестерпим этот класс «Лавочников Логики, визгливых Свистунов и профессиональных Врагов Удивления, которые в настоящее время в таком множестве, как ночные сторожа, держат патруль вокруг Института Механической Науки и, как истинные Древне-Римские гуси и гусенята, гогочут вокруг своего Капитолия при всякой тревоге или и без нее; которые даже часто, как просвещенные Скептики, являются в самое мирное общество средь бела дня с трещоткой и фонарем и настойчиво предлагают вам проводить вас или охранять вас, хотя Солнце ярко светит, и улица полна одними только благонамеренными людьми». Весь этот класс невыразимо тягостен для него. Послушайте, с каким необыкновенным одушевлением он восклицает:

«Человек, который не может удивляться, который не имеет привычки удивляться (и благоговеть), будь он Президентом бесчисленных Королевских Обществ и храни он в одной своей голове всю Mécanique Céleste[581] и Философию Гегеля и конспект всех Лабораторий и Обсерваторий со всеми их результатами, – такой человек есть не более, как Пара Очков, за которыми нет Глаз. Пусть те, у кого есть Глаза, смотрят сквозь него; при таком условии, может быть, и он на что-нибудь пригодится».

«Ты не хочешь знать ни Таинственного, ни Мистицизма; ты хочешь идти в этом мире при солнечном сиянии того, что ты называешь Истиной, или хотя бы с фонарем того, что я называю Адвокатской Логикой, – и хочешь все „объяснить“, во всем „отдать отчет“ или ни во что из этого не верить? Больше того, – ты пытаешься смеяться; тот, кто признает неизмеримую, всеобъемлющую область Таинственного, которая везде под