Мы бы оставили весь этот гомон, я бы увёл её в сторону, так далеко, куда ещё доносится музыка колокольчиков, крепко прижал бы к себе, щипля пальцами, чтобы она сказала, что ей больно и чтобы я немедленно прекратил, а я бы не слушал и только сильнее прижимал к себе, вдыхая сладчайший, даже слаще пентагонирисов, запах цитруса и её собственный запах, родной, принадлежащий одному мне. Её плечи, лицо расцвели бы крошечными соцветиями моих поцелуев. Я бы вложил пальцы в её бестолковые косички – теперь я могу это сделать, теперь у меня не лапы, а самые что ни на есть настоящие руки, теперь мне не придётся тереться об неё лбом, чтобы поластиться – я могу поглаживать её, трогать, хватать, сжимать, ласкать собственными руками! Я изменился ради неё, я… Не могу это сделать. Я должен отдать тебя Астре… Но почему, почему должен? Где же борьба, соперничество? Что осталось от тебя, Репрев, если ты против борьбы? Перед твоими глазами должен был развернуться мировой ужас, чтобы ты превратился в мягкотелого слюнтяя? Нет. Давай посмотрим правде в глаза: ты не мягкотелый. Просто среди прочих кошмаров ты видел и тот, в котором от любви по принуждению страдали. И страдали обе стороны. Летели головы, проливалась кровь. Ну а если и обходилось без кровопролития, – а за кровопролитие я принимаю даже слезу, – то у того, кто принуждал, грубело сердце, и он ещё долго понимал язык любви, как язык мёртвый. Если вообще способен был когда-либо снова полюбить.

Но кое-что моего осталось: мне ещё жжёт сердце жажда мести. Или я притворяюсь, что жжёт…»

– А из мёртвых воскрешать можешь? – оборвал все прочие голоса чей-то хрип.

– Кхе… – издал похожий на кашель звук Репрев, как-то весь перекрутившись, и почесал макушку ухоженными когтями. – Мне превращения-то с трудом даются, – скромно произнёс он, – вот, например, эта брошь…

– Капитан, а капитан, разреши одного чернового взять для опытов? – снова раздался хриплый голос, и Репрев разглядел его владельца – грузного, большемордого, широкого в плечах отрядовца.

– Да хоть всех бери – сам на прииске горбатиться будешь, – высек Аргон, строго взглянув на него.

– Одного возьму, и всё, – торговался толстый кинокефал.

– Ты это всерьёз, Дарен? – крякнул капитан.

– Думаю, не я один требую зрелищ, да, парни? – громко спросил у остальных Дарен, скабрезно посмеиваясь. Отряд криками поддержал его, поднимая вверх градусники с пентагонирисовым напитком. – От одного не убудет, прав я или не прав, Аргон?

– Без позволения его превосходительства – не могу, – бесстрастно отрезал он, скрестив на груди руки.

– Ну, сходи, выпроси, уважь! А я в долгу не останусь, ты ж меня знаешь.

– Поэтому даже хвостом не пошевелю, – презрительно сказал капитан, задрав подбородок, разглядывая что-то на тыльной стороне ладони. – Тем более ты у меня и так в долгу. В карточном долгу.

– Отдам! Всё отдам! – заволновался толстый, возбуждённо дыша, почувствовал, что, может быть, удастся уговорить капитана. – Ещё и сверху накину!

– Ох, не расплатишься ты со мной… – в жадном предвкушении скривил улыбку капитан.

Спустя пару минут он вернулся из шатра. Аргон привёл чернового с завязанными назад руками и, схватив за загривок, швырнул у костра под восторженный лающий гогот отряда. Черновой охнул, распластавшись на траве, нерешительно попытался встать и, не услышав слов против, всё-таки встал, трясясь и сжимаясь.

– Как заказывали. Выбрал самого слабого из самых сильных. Знал бы, что такое дело, взяли бы с собой одного больного. Наслаждайтесь! – протрубил капитан, взмахнул ладонью над головой, и, словно бескостные, встрепенулись пальцы жестом: делайте с ним что хотите. Капитан подбил шапкой стоячие ослиные, с мясистыми нежно-розовыми хрящиками уши, нажал под локтями невидимые кнопки, и униформа завершилась нарукавниками и перчатками; он вышел из купола в зимнюю сентябрьскую ночь – порыв ветра вздёрнул костёр.

– Надоели мы нашему капитану, покинул он нас, – с наигранной обидой проговорил толстый. – Драгоценнейший полуартифехс! Не желаете почудить? – коварная забрезжила на раздутой морде Дарена улыбка, и он, обжимая опухшими пальцами дуло, протянул Репреву серебрящийся барабаном в звёздном свете револьвер. Под тяжестью револьвера склонилась ладонь полуартифекса – так склоняется чаша весов, когда на неё кладут гирьку.

– Что… что вы собираетесь со мной сделать? – занервничал черновой, чуя неладное. – Мне сказали, что я буду работать на прииске, а потом… потом меня отпустят. Что, что я сделал не так?! Я, я…

– Как твоё имя? – спросил Репрев, но только пленный открыл рот, как его прервал чей-то наглый фальцет:

– Имя тебе его зачем? У черновых нет имён!

Его поддержали голоса:

– Имя у него спрашивает, гляньте!

– Вот номер!

– Скажи своё имя, – повторил Репрев, не обращая внимания на возгласы.

– Хрисанф, – заикаясь, пробубнил черновой.

– Не волнуйся, Хрисанф, – мягко произнёс Репрев, закрыл глаза, положил ему на вздрагивающее плечо ладонь и стал разминать его сильными узловатыми пальцами. – Ты напуган неизвестностью, но незачем бояться неизвестности. Я уже видел один раз, как приговорённого к смерти миловали в последнюю секунду. Почему сегодня не могут помиловать тебя? Сейчас ты перестанешь бояться. Вот так.

Репрев открыл глаза, плавно спустил с его плеча руку и посмотрел в благодарные глаза: узкие, похожие больше на кошачьи, чем на кинокефальские, они сверкали знакомым изумрудно-янтарным цветом, разве что зрачок не сточился щелью. А сам кинокефал чертами лица до ужаса напоминал Астру. И роста с ним одного, и окрас шерсти – тон в тон.

Поражённый ошеломляющим сходством, Репрев отпрянул.

– Ну, чего он ждёт, почему не стреляет? Или тебя научить, как обращаться с оружием?

– Так и будешь стоять столбом?

– А что вы хотите: он ещё не стреляный, чистенький, в крови никогда не марался!

И когда к нему уже нетерпеливо потянулись отбирать оружие, Репрев выбросил руку с револьвером в сторону чернового, гаркнув:

– Стрельбы хотите? Будет вам стрельба!

«Не бойтесь, я не выстрелю в вас, Хрисанф», – мысленно обратился к его сознанию Репрев.

С разбойничьим свистом завертелась пуля, револьвер, кашлянув дымом, подскочил, как седок на ретивом коне, и ствол, выгнувшись вправо, разорвался в лоскуты. Отряд колыхнуло волной, пленник отскочил назад, пригнувшись и расставив в стороны локти, завертел головой, ища, куда прибилась пуля. Все, как по команде, повернулись к Дарену, приподнимаясь и разевая рты. Шапка Дарена спрыгнула прямо в объятия позади сидящего кинокефала. Тот растерянно передал через плечо хозяину его головной убор – в шапке курилась рваная дыра, в которую запросто можно было просунуть руку, что толстый и проделал, покрутив кистью и топыря пухлые пальцы. На голове у него параллельной ушам бороздой отсутствовала шерсть. Подняв ко лбу выпученные