Обращает на себя внимание кривая поступлений душевнобольных в петроградские клиники за год: если за предвоенный 1913 г. в полиномиальной линии тренда не наблюдается значительных колебаний (разница между максимальными и минимальными значениями не превышает 5 единиц), то в 1915 и 1916 гг. можно видеть большую амплитуду колебаний (до 15 единиц), что связано с усилившимся воздействием на обывателей внешних раздражителей (ил. 18). Так, в 1916 г. наибольшее количество поступлений душевнобольных мужчин приходится на период «Брусиловского прорыва». Нельзя забывать и об экономическом кризисе, меняющейся повседневности: падении качества питания, увеличении физических нагрузок (в первую очередь на женщин), ухудшении коммунальных условий — все это становилось значимыми факторами стрессов.

Вместе с тем анализ отдельных случаев умопомешательства позволяет выявить их особенности, связанные с внутриполитической ситуацией в стране. На психическое состояние общества воздействовали не только события на фронтах Первой мировой, но и пропагандистская кампания, проводившаяся властями. Самым распространенным симптомом психозов являлась навязчивая идея о шпионах. Шпиономания достигла размеров настоящей эпидемии. В особый отдел Департамента полиции от бдительных граждан приходили сотни писем, в которых рассказывалось о деятельности «темных сил», но в большинстве случаев после опроса заявителя выяснялось, что он невменяем. В Департаменте отмечали, что «ярый патриотизм» являлся симптомом душевного расстройства[1482]. Тем не менее полиция обязана была реагировать и устанавливать наружное наблюдение за подозрительными лицами. Известны случаи, когда участвовавшие в слежке за «шпионами» полицейские сами приобретали манию преследования и увольнялись со службы, уезжали в другие города, а потом начинали жаловаться на якобы установленное за ними наблюдение[1483]. На развивавшиеся мании преследования у официальных лиц обращали внимание многие современники: «Жаль беднягу. Он очень порядочный, честный человек, и вот, — свихнулся!» — писал военный врач о знакомом следователе, у которого появилась idée fixe, что его хотят повесить за шпионаж[1484]. В частной переписке, доносах в Охранное отделение обыватели жаловались, что соседи-шпионы устраивают тайные сходки и «ночные оргии с употреблением немецкого языка», а одна знакомая Л. А. Тихомирова набросилась с кухонным ножом на своего кота, решив, что он немецкий агент, посланный ее убить[1485]. Один из сумасшедших — эстонский учитель Р. М. Сальман (примечательно, что душевное расстройство он приобрел в декабре 1905 г., в чем можно усмотреть некоторую связь психологической ситуации периода Первой мировой войны с временем Первой революции) — распространял в 1915–1916 гг. слухи об изобретении в Германии машины для шпионов, которая с помощью рентгеновского луча передавала сообщения на большие расстояния, считывала мысли человека и могла даже убивать[1486]. Многие были склонны этому верить.

Ил. 18. Полиномиальные линии трендов для поступлений мужчин за 1913 и 1916 гг.

Правда, патриотическая пропаганда приводила и к случаям «позитивного умопомешательства»: активное тиражирование визуальной продукции с портретами молодых княжон в образах сестер милосердия в специфических условиях военного времени провоцировало нездоровый интерес к ним со стороны мужского населения, часто оборачивавшийся перверсиями. Одним из невинных примеров стала история 39-летнего врача Никанора Руткевича, который заочно влюбился в Ольгу Николаевну, вообразил, что его любовь взаимна, и на протяжении января — февраля 1915 г. забрасывал княжну любовными телеграммами непристойного содержания, иногда по нескольку в день. Руткевич внушил себе, что великая княжна неравнодушна к нему, ему казалось, что она ему отвечает письмами или какими-то тайными знаками, поэтому по тексту телеграмм можно представить себе воображаемое Руткевичем развитие их отношений. В одной из телеграмм он грозил самоубийством, в другом раскаивался в этом и признавался, что женат и имеет ребенка: «Царское село ее императорскому высочеству великой княжне ольге николаевне опять вам непонятно как вам объяснить что я живу совсем один и хоть неразведен но нет жены у меня семь лет и мы не знаем друг друга надеюсь ясно вам теперь живу я как холостой был случай грешный и сын трех лет результат сего а теперь я совершенно одинок вот я и заговорил про стрихнин и потому если бы нужно было то получу развод и было бы только лицо которое я бы хотел кажется ясно хотя в письмах вам все я описал кстати не сердитесь за злобное письмо на нем номер стоит 12 руткевич»[1487]. Поздравительные телеграммы, отправлявшиеся по поводу тех или иных праздников, носили романтический характер. Очевидно, адресант был эмоционален и легко поддавался общим настроениям. Так, поздравляя Ольгу Николаевну с Масленицей, он писал: «Позвольте выразить Вам все лучшие пожелания к наступившей маслянице: покушайте блинков, покатайтесь на тройке, а вот вывалить в снежок лишь я бы вас сумел, но так чтобы потом все долго любовались беленьким лицом; так ежедневно Вы просто лишь беляночка, тогда же вы были изящная снежиночка. Руткевич»[1488]. В другой раз отправлял любовное признание: «Люблю, люблю Вас как Матерь Пресвятую, как сияние звезд, как Божеское Око, как искупителя моих грехов…» Но затем настроение менялось и в телеграмме звучала угроза предать их «отношения» огласке: «Итак, вы писем моих не читаете, тем лучше: пусть будет так и для других их почитать еще полезней: вы в них прочтете лишь любовь, другие пользу извлекут»[1489]. Несмотря на то что его дважды вызывали в Охранное отделение и уговаривали не беспокоить Ольгу Николаевну, Руткевич не унимался, и в результате по распоряжению градоначальника был выдворен из Петрограда[1490].

По всей видимости, душевное здоровье молодого врача подорвали два обстоятельства. Первое — это его увольнение с должности главного доктора Николаевского морского госпиталя в Кронштадте, когда стало известно о его уклонении от следствия по обвинению в производстве аборта и допущенных врачебных ошибках (ст. 870, 1462, 1463 Уложения о наказаниях). Второе — знакомство с образом Ольги Николаевны в роли медсестры. Возможно, Руткевич влюбился в фотографию, не исключено, что ему и лично довелось встретиться с великой княжной, когда она посетила лазарет, в котором он работал. Так или иначе, врач внушил себе мысль, что его дальнейшая судьба связана с Ольгой Николаевной, поэтому, переехав из Кронштадта в Петроград, Руткевич попытался устроиться в Царскосельский госпиталь, а затем принялся посылать княжне телеграммы. Вероятно, на поведение Руткевича также повлияли слухи о романтических отношениях великих княжон с ранеными и персоналом Царскосельского лазарета, которые породили в нем определенные надежды.