Радио все еще играло. Он выключил. И торопливо, с отчаянным усердием продолжал сгибать и вытягивать ей руки. «Я же надел ради нее новый костюм, – думал обезумевший Зепп. – Она же, вероятно, заметила. И могла из этого понять, как хорошо я к ней отношусь. Откуда она могла узнать об истории с Гингольдом? Ведь я ничего не сказал ей. Нет, нет, все это неправда».

Кто-то вошел, это был Ганс. После первых мгновений безмерного испуга он понял все – гораздо быстрее, чем Зепп. До прихода врача он вместе с отцом бился над Анной, давая краткие, деловые указания; больше ни о чем не было сказано ни слова.

В сопровождении Мерсье пришел врач с кислородным аппаратом. За ним – полицейский чиновник. После короткого осмотра врач установил, что здесь уже делать нечего, и все удалились.

Только теперь Зепп по-настоящему понял, что произошло. Ганс, сам обессиленный, с ужасом увидел, что отец потерял над собой власть. Он сидел, беспомощно съежившись, и тихо, без конца, по-детски плакал. Ганс с трудом заставил его снять с себя промокший костюм.

И опять они сидели в тесно заставленной комнате наедине с умершей. Окна были широко раскрыты, но легкий сладковатый запах газа все еще держался. На улице воздух становился все свежее, от усталости и ночной прохлады обоих познабливало.

Зепп весь скорчился, он был одет неряшливо, одна штанина пижамы завернулась, и Ганс невольно смотрел на ногу отца, поросшую грязновато-седыми волосами. А тот говорил и говорил, порой произносил несколько фраз подряд, порой надолго умолкал. Он то обращался к Гансу, то к самому себе, не ожидая ответа.

Зепп чувствовал потребность оправдаться перед мальчуганом и перед самим собой. Его мучило, что он так часто был ворчлив, был несправедлив к Анне, его мучило, что он так по-ребячески выкрикнул: «Никогда, никогда, никогда». Он раскаивался, что ничего не сказал ей об увольнении и что сегодня вечером провел так много времени с Эрной. Все это было дурно с его стороны, но, разумеется, не это толкнуло ее на самоубийство. Причину надо искать глубже, он тут ни при чем, виноват ли он, что в эмиграции вся жизнь так мелкотравчата, ничтожна и убога? Невелика премудрость быть героем однажды, дважды или трижды, гораздо труднее сносить непрерывную цепь будничных забот и мытарств. И оттого что вся эта дрянь, эти повседневные мелочные заботы изматывали Анну гораздо больше, чем его, Зеппа, она утратила веру и мужество.

– Она, видишь ли, поставила точку, – говорит он и несколько раз повторяет эту странную фразу.

У Ганса тоже рвется сердце от пережитого ужаса. Как он ни старается держаться, мысли у него путаются и рассыпаются. Он хочет постичь, что толкнуло мать в объятия смерти. Из речей Зеппа он постепенно начинает уяснять себе причины и следствия. «Разве я виноват? Разве я виноват?» – требовательно спрашивает Зепп. Ганс всегда склонен винить в первую очередь обстоятельства, и все же Зепп преступно легкомысленно вел себя, этого отрицать нельзя. И хотя мальчик на вопрос отца ответил: «Нет, нет», – но это «нет» прозвучало очень уж вяло и неубедительно.

Бегут часы, забрезжил бледный рассвет. Зепп молча размышляет. Он хорошо расслышал нотку сомнения и неуверенности в ответе Ганса, и это больно задело его. Он спорит с собой, он спорит и с Анной. Она судила правильно, он, вероятно, плохой политик, он ничего не понимает, кроме своей музыки. Но он же тугодум, надо было предоставить ему больше времени для размышлений, надо было ждать, вместо того чтобы попросту поставить точку. Анна оказала ему большую помощь, она стала его музыкальной совестью и участвовала в его работе, пока он сам не забросил свое искусство; пожалуй, без нее он застрял бы на полпути. Но у нее была неприятная манера, несносная, она повторяла одно и то же двадцать раз, не давала ни отдыху, ни сроку, и ее вечные приставания действовали на нервы; долго ли выдержишь, если от тебя изо дня в день требуют наивысших достижений. И если она была скора на порицания, то на похвалу скупилась. Когда он в последний раз сыграл ей песню на слова Вальтера, она едва процедила сквозь зубы несколько слов одобрения. После всех своих придирок уж могла бы она расщедриться: ведь песня действительно хороша. И если быть искренним, так он порой даже рад был, что в эмиграции Анна не могла по-настоящему участвовать в его работе.

Подло с его стороны, что он наскреб такие мыслишки. Только потому, что совесть у него не чиста. За все хорошее, что она сделала для него, он ей не воздал.

Зепп снова начинает говорить. Когда у них возникали какие-нибудь разногласия, объясняет он Гансу, стараясь приглушить свой высокий голос, так что он звучит хрипло и монотонно, Анна почти всегда бывала права. Но он тоже не хотел огорчать ее, и в конечном счете оба шли на уступки. Договорились бы они и на сей раз, тут и сомнений быть не может. Он ведь так тщательно и опрятно оделся – специально для объяснения с Анной; к удивлению Ганса, Зепп несколько раз повторяет это. Гансу приходится подтвердить, что он застал его, придя домой, в хорошем новом костюме.

– Это очень важно, – говорит Зепп и опять-таки несколько раз повторяет ту же фразу.

Ганс не понимает, куда, собственно, клонит Зепп. Но не задумывается над этим, его мучают собственные мысли. Не только Зеппу, но и ему следовало иначе вести себя с этой умершей женщиной. Он вдруг почувствовал, как она проводит рукой по его волосам. Мама часто делала это, но он отлично помнит, когда она погладила его по голове в последний раз. То, что он предложил ей двести пятьдесят франков, было глупо и грубо. В последнее время они перестали понимать друг друга, он и мама. Она ничего не знала и не хотела знать о его новом мире. Но она делала для него все, что один человек может сделать для другого. Не раз он почувствует, жестоко почувствует, что ее нет на свете. До чего же нелепо, что он решил сдавать экзамены на бакалавра. Ведь он давно бы уже зарабатывал деньги, ей не пришлось бы так изматываться, и все сложилось бы иначе.

У мамы теперь совсем другое лицо, чем было при жизни, более строгое, более красивее. Или он ошибается? В последние месяцы мать была для него лишь вечно занятой домохозяйкой. Только теперь он впервые вспоминает, что он не всегда знал