Как-то Лука потащил его в один из загородных монастырей. Там дала трещину абсида церкви, а Вал, который никогда не собирался быть потомственным строителем, но подглядел еще с детства меж забав всяческие масонские секреты у старших, всегда был рад заработать, ибо вечно был на мели. Собрались ехать весело, впятером, кто с гитарой, кто с флейтой. Конечно, не Джетро Талл, но тоже худоба, гнутик, и через неделю, на обратном пути, как раз с его раздающей облатки руки, двинулись в легкий трип. Для любителя ярких картин, то лихо, то равнодушно оставляющего свое Я на любом перекрестке, – это было еще одно приключение, а для новичка-Луки – повод поканючить и поорать, чтоб его тотчас же выпустили, что руль, который крутил пожертвовавший ему свою долю Фред, грохочет вслед за ним, что вот-вот настигнет и что он сам только что видел свое собственное тело, полыхающее оранжевыми цветами на лимонной траве. Фред резко остановился, летний сор и запах вечера залетел через открытые окна Дианы. Почти все, что заработали, без тени печали отдали за комнату в первой же корчме, где в результате с психопатом остался лишь Вал.

К утру Лука пришел в себя, был тих, молился, качал головой, как дятел, что в своей кардинальской шапочке трудился все утро над сосной. От дятла взгляд Вала перелетел к ворону, потом к облачкам, траве, всякой букашке и линии, и, подставив лицо солнцу, он улегся под кипарисами читать Сиддхартху. После двенадцати их должны были выставить, но, видно, пока позабыли или просто пожалели болезного. Фред обещал заехать забрать, если, конечно, опять не заиграется в свои политигры и не забудет. Надо сказать, что постепенно Вал в своем окружении все чаще оказывался чуть ли не самым старшим. Его ровесники обзаводились женами, обрастали отпрысками, принимали из рук родственников какое-нибудь дело – лавочку, газетный киоск, шли в помощники отцу-зубному. Даже его младший на три года брат выглядел куда солиднее его. Агент по страховке, он щеголял теперь в дешевом костюме с галстуком, которые Вал если б когда-нибудь и надел, то только под пыткой или чтоб посмешить очередную подружку номерами своих спонтанных переодеваний то в хриплоголосую путану, ковыляющую на каблуках и обороняющуюся сумочкой, то в страдающего нервным тиком психиатра-заику, то в водителя-дальнобойщика. Его кореши из буржуазных семей (а ведь первые годы жили как братья) тоже угомонились. Сын владельца строительных компаний пописывал в известную газету, другой – по стопам отца – занялся бизнесом, и, хотя им проще было делить свой досуг с Валом, чем другим, привязанным к графику, они все чаще исчезали: то дописать статью, то привезти партию того да сего. Стали профессионалами и некоторые из тех, с кем он еще десять лет назад начал дерзкий забег от Валле Джулия.

Высыпавшие на улицы из тесноты перенаселенных квартир, где после войны принуждали себя ужиться близкие и дальние родственники, мальчишки гоняли в футбол и толкались у настольного бильярда в церковных приходах, дурачились Двадцать пятого апреля[126] у Сан Джованни и Первого мая, вместе с отцами и дедами (сбросившими пиджаки и лишь в жилетах поверх рубах с подкатанными рукавами) вылущивали бобы из шероховатых стручков, заедая их овечьим сыром. Став постарше, в нескольких шагах от себя они заметили обделенных и униженных, изгоев и безработных, люд, вкалывавший за гроши, чтоб как-то вырастить ютящихся в бараках туберкулезных отпрысков и их матерей, измученных домашней работой и беспрерывными родами. Последних взялись пробуждать и отстаивать их девчонки, подруги, тоже родившиеся после войны. Однако просто и единоразово отстаивать кого-либо было ведь недостаточно!

Народники, или вторая тень, отбрасываемая тем же телом.

Освоив грамоту противостояния, они бросились планомерно учить ему всех оскорбленных. Собрания и споры стирали языки чуть ли не до крови, качали мускулы гражданского сознания, и так в поту дискуссий была зачата параллельная социальная культура и подспудная, внепарламентская политика. Контрмузыка, контрлитература, контрмысли, концентрирующиеся против контрреволюции.

Контрдействия: в лупящую дубинками, стреляющую слезоточивым газом во время митингов и захватов квартир полицию они вначале просто швыряли камни, а чуть позже стали стряпать ей коктейль Молотова.

Но прошло несколько лет, и некоторые забросили ежедневные походы к воротам заводов, беседы с рабочими от Мирафьери до Сан Базилио и Тибуртины[127], охладели к оккупированию лицеев и домов на периферии, прекратили безвозмездный труд в далеких городах и поселках ради каких-то N. N., завязали с организациями забастовок больниц (дабы отстоять уровень зарплат среднего медперсонала или воспрепятствовать увольнениям), не строили больше баррикады, не боролись за человечность по отношению к заключенным в психдомах, не раздавали листовки новобранцам, не выкрикивали под окнами тюрем имена товарищей, не готовили флаги и плакаты для демонстраций, не шагали вместе в шеренгах, натянув куфии или шарфы до глаз и грозя кулаками общему врагу: «Да здравствует Маркс, да здравствует Ленин, да здравствует Интернационал!» И тем более невозможно их было встретить на кинопросмотрах и обсуждениях, во фраскеттах, во всех этих тратториях района Сан Лоренцо, где трубач по кличке Гарибальди в сопровождении мандолины о трех струнах играл «На борьбу! Идеал – наша цель!»[128], а потом за стаканчик рассказывал повести из своей жизни. Ни в таверне по кличке Убийца у Анны, ни в Пупо, ни у Армандо, ни в Колли Эмильяни или в Поммидоро… Не видно их было больше и в пиццерии у Кармине, где они когда-то простояли за неаполитанской пиццей по триста пятьдесят лир и бутылкой немецкого пива (Wuhrer или – не хуже того – Dreher) множество отличных вечеров. Что ж так? Перестали они, может, мечтать о Революции?

Из народника – в народовольцы

Когда навязанная хозяевами государственная иерархия впитывается в костяк народа, когда власть чувствует себя безнаказанной, кто-то должен вынести ей приговор. И наказание ей – выстрел в ноги, казнь – пуля, а то и не одна – в грудь или в голову. Они похищали бизнесменов и политиков и в обмен требовали освобождения заключенных товарищей или решительных, кардинальных реформ.

Их подсудимым был не царь-батюшка, а старая фашистская гвардия или старая, но скорее крупная буржуазия, и куда реже – та, мелкая, которая была здесь повсюду и которую ветер однажды должен был все-таки наконец стереть с лица земли, как обещала одна до слез грустная песенка на детский мотив. Ну пусть стирает. Все-все: университетских баронов, которые выпускают книги своих студентов под собственными именами, синьор в украшениях, собирающихся на мессу, жесткие воротнички министерств, где никому дела нет до того, кто годами все ждет и ждет решения, теребя снятую кепку у порога, пусть унесет куда подальше нищий юг без света и воды, и заодно жестяные коробки печенья Бертолини с яркими картинками, куличи Баттистеро и Мотта, пузырьки просекко в баре. И пусть стирает в пыль башмаки Кларк[129], чертовы замочки на лифаках, прозрачные трусы с рюшками, через которые просвечивает темная звезда… Как же это красиво, господи, но Валу, хоть ни фетишизма, ни привязанности к вещам в нем не было ни на йоту, почему-то, если уж зашла речь, нравились просто хлопковые, а насчет лифаков, то, конечно же, лучше – без, как учили феминистки, да и вообще он был равнодушен к соусам, ведь спартанца интересует суть. Пусть же этот ветер сотрет все навороченное и поверхностное с морщинистого лица земли, которое не будет больше обременено меланхолией, ибо и это есть весьма буржуазный сантимент, который все ж так дорог ему, ах, как дорог. Но в остальном никакой нежности у Вала к осужденным не было, даже если и не все они были бандой преступников и убийц, а с их судьями его как раз связывало то, что уже со стороны можно было назвать юностью, так как в общем-то она уже прошла. Ушли и некоторые из тех, с кем он ее прожил. Кого-то прикончили фаши, кого-то – полиция, кто-то просто сторчался, кого-то выследили и посадили, кто-то скрывался, изменив имя и облик, и Вал по ковбойской, партизанской, революционной дружбе иногда соглашался тайно передать письмо какой-нибудь их любимой. Приходилось врать их матерям в Риме, Турине, Болонье, Милане, Палермо и всюду, где его носило и где он успел, по своему обыкновению, обзавестись друзьями-приятелями. Зря все-таки он не пошел учиться в театральный. Шутки или дела ради, увлекаясь, он мог превратиться в кого угодно. Вроде был прост, резал сплеча, но в другой раз выходило, что наблюдателен и незаметен, как хищник из семейства кошачьих. И рот на замке. Ключ в кармане, карман – под брюхом у волка в капкане. Ценный элемент в подпольной борьбе, если б вот только чувство иерархии его совсем не обделило: ЛСД и обкуры, таинственные исчезновения, насмешливость, как будто его словечки наждачной бумагой потерли, патлы до плеч и сквозняк – что угодно снесет. К тому ж – Фома Неверующий. Хотя вот в дружбу, опробовав ее собой и на себе, он пока верил. Деятельно, разумеется: белить и красить квартиры, которые снимали иногда под выдуманными именами его все более взрослеющие друзья, цепляться к электричеству, подсасываться к воде, чтоб восстановить жизнь в заброшенных домах, быть за связного. Как-то раз, вторя сценографии любимых детективов, в одном из пристанищ он смастерил книжный шкаф. При правильных действиях фокусника за ним неожиданно открывалась обширная клеть: может, и правда тайники, в которых спасались после сорок третьего евреи, коммунисты и партизаны, могли снова пригодиться?