В монастыре Вал собирался провести только одну ночь этой надрывной весны, которая, раскрывая почки и бутоны, смердила завершением всех надежд. Полиция уже который день тарахтела вертолетами, крутилась повсюду, затягивая кого ни попадя без разбору в скинутую правящей партией, свитую из паники и каких-то особых резонов, сеть. Может, рано утром, переулками вышло бы как-то добраться до Сан Лоренцо или Ченточелле[130], переждать, а там – вообще свалить куда подальше.

С того дня как BR[131] зацапали уже не просто журналиста или индустриальщика, эти чертовы винтовки мерещились ему постоянно, как опознавательные кресты, нарисованные на дверях. Всего-то-навсего двенадцать беспатронных отечественных винтовок, а не мистически попадавшие на их полуостров автоматы Калашникова, которыми, однако, то и дело продырявливали тела почетных граждан. Тайно сбросить их в реку? Это было бы предательством, и он, лишь попутчик, все ждал и ждал решения. Одну мысль он никак не хотел додумывать и углублять, хотя она все колотилась вокруг и дергала за звонки. Она тоже была, наверное, предательской: ему, пусть и попутчику, все-таки не всегда могло быть по пути кое с кем, вроде тех, кто был с Изжогой, когда тот остановил его у гаража, не пуская дальше, пока внутри не грохнуло. Ни с чем не спутаешь этот звук. Он вбежал во тьму и заметил силуэты убегающих. У одной из машин глухо выл, стонал, неуклюже отталкиваясь одной ногой, пытаясь тащить свое тело, немолодой человек. Заметив Вала, он закрыл лицо руками. «Эй», – Вал присел рядом и попытался их отнять. Руки человека ослабли, он покорился. Губы были закушены, веки стиснуты, щеки и подбородок дрожали в нижней рамке белого воротничка. «Эй, что с тобой?» – повторил он, как будто сам не знал ответа, и огромные, мучительные глаза ослепили его. Наверное, так себя чувствуют от химического ожога, и он сам захлопнул на секунду веки. Сглотнул, откашлялся. Голос тоже ему не подчинялся. Человек снова замер. Теперь оба они прислушивались к спускающимся шагам. Тип косился на него, нестройные шаги приближались. Вал поднялся с корточек. Шаги были легкими, как и сопровождавшие их голоса. Девичьи. В ответ на гулкий, отчаянный пробравший да озноба стон они замерли, а Вал вылетел вон.

«Отлично, молодец, Шальной». Он пытался продохнуть и унять эту барабанную установку внутри себя, растирая грудь в первом подвернувшемся открытом подъезде. Подошвы сандалий и край штанины были в уже подсохшей крови. Если пострадавший решит помочь следствию, то постарается вспомнить и воспроизвести его лицо. После посадки у него забрали загранпаспорт, и периодически он должен был отмечаться в участке. Теперь стоило сделаться еще незаметней. Но не только ради своей прекрасной дамы Свободы, а, скорее, из-за вопросов, которые истрепали его вконец. Взгляд, перехваченный им недавно в сумерках гаража, утром рассеивался в солнце, но к вечеру начинал тянуть изнутри. Ни дружеские посиделки, ни споры за кувшином вина, ни подруга не могли его занавесить. Взгляд, бесспомощно шарящий в непролазной ночи, как треугольник в нарисованных небесах. Вал напоминал себе снова и снова о правилах сопротивления, благодаря которым жестокость царьков-управителей смягчалась, а их подчиненные добивались для себя человеческих прав, но, если уговоры, хоть и плохо, иногда помогали, тяжесть сумки с винтовками на его чердаке только росла. А кореша Изжогу он увидел однажды снова, но не остановился. Их запланированная встреча под видом потрепаться в баре за несколько минут до покушения на неизвестного, о котором он потом прочел в газетах (та в общем-то была еще дрянь), показалась ему просто некорректной. То, что Изжога имел вполне конкретный вес в деле вооруженной борьбы, его поразило меньше. Спонтанные кружки противостояния рождались и распадались, почти как музыкальные группы.

– Ну так кто же тут все-таки?

А, так вот где была, оказывается, эта фотка, что провалялась какое-то время у моей кровати! На старой карточке бледно вырисовывались Человечек-дитя и его старший брат, узнать которого было непросто, так юно и стиляжно он выглядел. И запах одеколона от его волос разнесся по набережной. Рубашка по талии с широким воротником. Интересно, кто их сфотографировал?

– Ну зачем это тебе? – огорчилась я, подозревая Вала в какой-то уж очень изысканной ревности к моему экс. – Бедняга Офелия ведь наверняка обыскалась! Два ее сынка, которые теперь ненавидят друг друга, стоят тут в обнимку и улыбаются!

– Так это и есть тот самый Геракл? – ткнул Вал в старшего, как будто на самом деле не интересовался лишь младшим.

– Ну да, тот, которого мы обчистили дней десять назад.

– Не обчистили, а только подчистили, но теперь и совесть моя чиста. Жаль, не раздолбал тогда ему стену, а только приподнял керамическую плитку, да еще, дурак, и на место пристроил.

Странная, однако, реакция на внешний вид пострадавшего. И какая дикая ревность к моему бывшему, что перебросилась аж на его брата! В припадке любопытства, а может, в смущении заметая следы своего нелепого поведения, Вал продолжал вглядываться в черно-белую фигурку:

– Ведь, наверное, он весьма педантичен?

– Ну! Как блоха! Бежим! – Обсуждать сейчас жидковласого Геракла, когда нас ожидало ликование?! Несмотря на многолетне тусклый опыт празднования Нового года в этих краях, язычница во мне все продолжала замирать в предвкушении и предвкушать в замирании. Старая балда.

– Старая блядь, – бросила мне Оля по-русски, как только увидела. – Не, ты только не подумай, я не о тебе.

– Не привлекай к себе внимания, – отмахнулась я, – у нас тут есть другие трудные дети, и понятно, что из блядей сегодня тут нет никого, они все на работе.

В логове Флорина, которое сегодня показалось мне меньше и уютнее, все мерцало. Пожалуй, на этот раз я не промахнулась: явно и он был под влиянием того же детского очарования. Огонь масляных древних светильников и свечей, купленных у китайцев, провожал нас до самой улицы Децебала и единственного жилого в этом городе дома, перед которым стояла разлапистая и довольно высокая елочка в горшке.

– Араукария, – Флорин уже несколько секунд смотрел на Диего, ожидая поощрения.

– Пинейро бразилейро, на языке индейцев – кури, – поддержал его наконец довольно хмуро Диего, – это дерево в Красной книге записано, их почти не осталось.

– Мы ее потом посадим где-нибудь в горах, – пообещал мечтательно Флорин.

– Ага, – сказал Диего. Все ждали. Единственный ребенок в подземелье, вот все от него чего-то и ждали, чуть ли не смотрели ему в рот. – Ага. – В глазах Диего не отражался ни один из нас, да и вообще ничего. Они блестели воспаленно, пожалуй, мрачно. Из растерянного, нежного мальчишки, который старался выглядеть взрослым, он за несколько дней превратился в отрешенного, и уж точно его неразговорчивость не была тишиной гармонии и самодостаточности.