Когда еще неделю назад Флорин стал настаивать, чтобы Диего завязал себе глаза, прежде чем войдет в убежище, он отказался.

«Опять?» – и это была чуть ли не единственная подробность его заключения, о которой мы узнали. – Нет, с этого момента он сам выбирает себе путь. – Саднящее сходство с его дядюшкой Лавинией, с его, можно сказать, второй матерью, поразило меня. Итак, в тайный град вместе с Марио и Валом, величайшими триумфаторами этой истории, он вступил зрячим. Кстати, согласился он на это благодаря лишь обману. «Рожейро знает дорогу сюда, – уверял совсем недавно вызывавший у него зеленый восторг Вал, – а тебе пока опасно гулять по улицам, наверняка они тебя ищут, и видел ты не то, о чем они рады рассказать всему свету». Хотя что именно видел Диего, мы так никогда толком и не узнали.

Марио снова полез за висящими на цепочке часами. Оле не терпелось начать.

– Пора! – вспыхнула она. – В Москве – без десяти двенадцать. Неплохой все же вышел год, – теребя красную салфетку, она передвигалась вместе со стулом то влево, то вправо и никак не могла выбрать, к кому – к Чиччо или же к Марио сесть поближе.

– За тех, кто не с нами! – Марио взглянул на тускло примостившегося с краю Диего. Не сговариваясь, сегодня мы называли Лавинию ее давним мальчишеским именем, уверяя друг друга и, главное, – его, что не сегодня завтра как ни в чем не бывало она выскочит из-за какого-нибудь угла.

К моменту наступления Нового года в Румынии Оля почувствовала себя в своей тарелке. Водка пошла хорошо, хотя усилившаяся тоска по Яну ее и отрезвляла. Ее немного злило, что Флорин не пригласил и его, и еще больше то, что уже несколько дней она не могла его отыскать.

– Ну-ка скажи мне, как по-румынски будет «хуячь отсюда?» – Женщина советской закалки, Оля не любила тратить время понапрасну. Ей стоило как следует подготовиться к встрече с этими двумя.

Флорин обрадовался. Он тоже любил крепкое русское словцо, милые воспоминания, ведь еще в школе изучали, не считая обогативших его потом в этом смысле поездок в Молдавию. Итальянский, вознесенный для высоких целей объединения, ему казался пресным, диалекты увлекали, но были непроницаемы.

– Так какая ж водка-то лучше? – допытывались аборигены.

– Ну, главное, чтоб не Путинка. – О! Оказывается, у Оли тоже были политические взгляды. – Ну что мне вам, виноградарям, про вкус толковать, для вас любая невкусная, но эта – хуже всех, а наутро еще и голова раскалывается, как после запоя.

– А помните, Vodka Lemon? – размечтался Чиччо, и Марио подхватил.

Вал не видел этого фильма, но, даже если бы и да, он все равно не знал бы, как поддержать беседу. Не отражение жизни, а сама она куда больше захватывала его. Подобные разговоры он называл «интеллектуалоидными», однако присутствие женщин, одна из которых была его любимой, все же свербило.

– Дамы и господа, минуту внимания, оказывается, у нас тут сегодня незапланированная встреча с известным критиком на вечную тему о том, куда движется современное кино, – очень похоже на одного приятеля Чиччо, которого нередко можно было увидеть по телику, он зажевывал слова и делал паузы. Прикрытые, как у слабовидящего, его веки подрагивали. – Итак, кино отражает современный мир, и это есть точная констатация экзистенциальной объективной необходимости есть, пить и дышать, что неореализм, собственно, и пытался нам ранее продемонстрировать. К сожалению, властвующий капитализм тормозит рост подсознания, способного раскрыть отношения человек – животное. Уже годы и годы интеллектуалы всего мира посвящают свои антропологические исследования причинам роста индюка по отношению к курице, но массы отвечают на это лишь отрицанием, и прежде всего отрицанием чтения журналов, не говоря уже о тех, которые специализируются на кинематографии.

Оля никогда не бывала на местных дискуссиях, презентациях, коллегиальных или партийных собраниях, но этот дивертисмент напомнил ей Карнавальную ночь, и она зашлась от смеха. Все-таки у нас был Новый год, и полагалось веселиться! Я восхищалась своим шутом, Флорин наслаждался издевкой над бюрократическим языком пропаганды и ее абсурдом. Даже Диего слабо улыбнулся.

Чиччо был немного раздражен. Задиристость Вала когда-то уже оцарапала его, но не это в данный момент его смущало. На свое прошлое и настоящее он умел смотреть с мудростью капитана давно списанного в утиль судна, что, случайно сорвавшись с якоря, свободно бороздило еще не открытые моря. Раздосадовали же его самонадеянность и упрямство друга, что так рисовался то ли из верности своей уже изрядно поеденной молью идеологии, то ли из-за ощущения собственной ущербности, тогда как вспомненный им фильм был в том числе и о прошлом оказавшихся сейчас прямо напротив них бывших советских жителей, которых стоило бы как раз расспросить о постперестроечной разрухе, об эмиграции и о том, почему в самом деле у лимонной водки был вкус миндаля. Как ни странно, эта киноистория была и о самом Вале: эпоха давно закончилась, а он, как и герои того фильма, продолжал невидимо в ней проживать. Армения, в которой происходило действие, напомнила Чиччо и об одном великом режиссере. Однако Вал снова помешал ему.

– Ни великие, ни даже величайшие мне ничего не говорят. Я не ищу в других того, что не могу найти в себе самом. Я тут один с этой своей черепной коробкой, в которой перетасовываются новости, пока жизнь, во всяком случае по мнению GPS, проходит, не оставляя ни минуты перемирия. Я уверен лишь в сомнении.

А Чиччо любое создание (opera), будь то книга или фильм, напоминало, даже просто своим корнем, о движении некой руки, создающей из ничего всякое многоцветье и разнообразие. Только не той, что рассылала вестников и сворачивала в прожженные черным солнцем и кровавой луной свитки целые миры, а той, что, может, и была по ее образу и подобию, но для него – куда убедительней. Ткань стоящего произведения была для него не менее телесной, чем кожа и всякие выделения, которые Вал вот сейчас некстати тянул в риторический спор: «Сколько, мол, уже в мире памятников, фильмов, библиотек, священных мест, мучеников и сколько войн, несправедливостей, границ и цитат, и почему дети болеют, муравьи и слоны умирают, и мы умрем, а пока, невзирая на гениев и кино, я сморкаюсь, дышу и желаю, возрождаюсь, люблю…»

– Вспоминаю, как Макроль[132] плыл на корабле в Нижний Новгород. Они взяли с Илоной целый ящик водки… – Чиччо нежно поглядел на стакан.

– Вы думаете, что речь, может, о каком-нибудь его приятеле? – Вал покраснел от сотрясающего его смеха. – Даже не сомневайтесь, это просто персонаж очередного великого. А я вот, – конвульсии неожиданно оставили его, – не чувствую себя ничьим проводником, предводителем, вожатым, наставником и не жажду таковых для себя. У меня нет перед глазами борозды, куда бросать ни собственные, ни чьи-либо еще семена, и единственная линия, куда более похожая на кривую, которая к тому же поднимается вверх, – лежит за моей спиной.

– Интересно, который час? – вклинился Флорин.