При этом «палач», верный себе, своей натуре, «заметает» на всякий случай отдельные следы: кто-то «забыт» и вообще не попал в список, как Жан - Жак Режи Камбасерес, а кто-то вычеркнут, как Бенжамен Констан. Лазар Карно, оставшийся в одном из списков, гневно осведомился у Фуше: «Куда же мне теперь идти, предатель?» Фуше лишь усмехнулся: «Куда хочешь, дурак»[1870].

Двумя первыми списками палаческая «арифметика» Фуше не ограничилась. Были и другие. В. А. Бутенко насчитывал в целом - в двух списках - до 300 имен, а хорошо осведомленный А. - М. Лавалетт даже 2 тыс.[1871] Впрочем, роялисты на всех уровнях власти чинили расправу с инакомыслящими (в первую очередь с бонапартистами) и в обход списков, но в угоду и к выгоде «христианнейшего короля».

«Белый» террор второй Реставрации (как и первый) начался сразу по прибытии Людовика XVIII в Париж[1872]. Кстати, само понятие «белый террор» впервые в истории появилось именно в то время во Франции - по цвету знамени и герба (белых лилий) Бурбонов. Уже к августу 1815 г. число арестованных достигло 70 тыс. Только военные суды и чрезвычайные трибуналы вынесли 10 тыс. обвинительных (преимущественно смертных) приговоров. Около 100 тыс. человек были уволены с гражданской службы, а число уволенных из армии не поддавалось подсчету: «Возмущенные отказом от трехцветного знамени, войска массированно дезертируют, - читаем о том времени у Д. Вильпена, - тех же, кто остается, с легкостью увольняют»[1873]. Арестовывали и бросали в тюрьмы людей по малейшему подозрению в республиканизме и бонапартизме, а также по ходячему обвинению в том, что они благодаря революции приобрели земли духовенства и верного Бурбонам дворянства.

Жертвами «белого» террора стали выдающиеся соратники Наполеона, его генералы и маршалы, прославившие Францию в борьбе с ее внешними врагами. Первым из них уже 9 июля, на следующий день после въезда Людовика XVIII в Париж, был арестован граф Антуан - Мари Лавалетт. Его заточили в тюрьму Консьержери, которая «пользовалась славой наихудшей из всех парижских тюрем»[1874] (здесь сидели перед казнью королева Мария Антуанетта, убийца Ж. - П. Марата Шарлотта Корде, вождь шуанов Ж. Кадудаль и др.). После того как Лавалетт был осужден на смертную казнь, к нему в камеру смертника допустили проститься его жену Эмилию (урожденную Богарне, племянницу Жозефины). Оставленные наедине супруги обменялись одеждой. Эмилия заняла место мужа в камере, а он в платье жены, прикрыв лицо платком, вышел из камеры и миновал караульные посты. Этот, нашумевший на всю Европу, побег Лавалетта спас и продлил ему жизнь на 15 лет, однако жене его стоил слишком дорого: некоторое время тюремщики «христианнейшего короля» продержали ее в той же камере, а когда освободили, она вследствие пережитых ею в судьбе мужа потрясений лишилась рассудка. Наполеон, узнав (на острове Святой Елены) о жертвенном подвиге Эмилии, назвал ее «настоящей героиней Европы»[1875].

2 августа был арестован и 19-го расстрелян другой генерал и граф - Шарль - Франсуа Лабедуайер. «После краткой беседы со священником он сам командует взводом солдат, который приготовился его расстрелять: “Друзья мои, стреляйте и не промахнитесь!.. Целься... Огонь!”»[1876]. Так же героически вели себя при аресте, на суде и под пулями взвода карателей еще два наполеоновских генерала - братья Константен и Сезар Фоше. Когда их расстреливали (27 сентября 1815 г.), «братья держались за руки»[1877]. А пока судили и казнили Лабедуайера и братьев Фоше, в Консьержери ждал своей очереди один из наиболее прославленных маршалов Наполеона Мишель Ней - герцог Эльхингенский и князь Московский, «храбрейший из храбрых».

Ней был арестован еще 3 августа. Людовик XVIII повелел судить его за мартовскую измену судом специально учрежденного военного трибунала, в состав которого вошли четверо наполеоновских маршалов, недавних сослуживцев Нея (Ж. Б. Журдан, А. Массена, П. Ф. Ожеро и Э. А. Мортье), а также еще три высокопоставленных, малоизвестных офицера[1878]. Маршал Л. Н. Даву, отказавшийся служить Бурбонам, но и не подвергшийся серьезным репрессиям, в те дни был уверен, что трибунал оправдает «храбрейшего из храбрых»: «Никто не сможет осудить такого человека. Никто, даже Рагуза!» (т. е. Мармон, герцог Рагузский). Однако сам Ней почему-то выразил недоверие трибуналу и потребовал, чтобы его, пэра Франции, судил не военный трибунал (больше половины которого составляли его боевые соратники), а суд Палаты пэров, где верховодили противники бонапартизма.

Суд Палаты пэров был скорым, а приговор его, как и следовало ожидать, жестоким. Прозаседав три дня, с 4 по 6 декабря, пэры проголосовали за меру наказания своему, самому выдающемуся из них, коллеге: 109 голосов - за смертную казнь, 17 - за ссылку, пятеро воздержались. За смертный приговор Нею голосовали в Палате пэров и пять бывших маршалов Франции: предатель О. - Ф. Мармон, уклонист К. - П. Виктор и три отставных старейшины маршальского созвездия: Ф. Э. Келлерман, Д. Периньон, Ж. М. Ф. Серрюрье, жить которым оставалось уже недолго: Келлерману - 5 лет, Серрюрье - 4, Периньону - 3 года.

Последний в истории Франции и России «князь Московский» был расстрелян 7 декабря 1815 г. возле решетки Люксембургского сада на площади Обсерватории. Присутствовавший при этой экзекуции адъютант Александра I граф Луи - Виктор - Леон де Рошешуар, который был тогда военным комендантом Парижа, вспоминал: «Конечно, он отказался стать на колени и не позволил завязать себе глаза . Повернулся лицом к взводу, державшему ружья на прицеле. И тут, с осанкой, которую я никогда не забуду, столько в ней было благородства, спокойствия и достоинства, без всякой рисовки, он снял шляпу и произнес следующие слова, отчетливо мною слышанные: “Французы, я протестую против своего приговора. Моя честь...” При последних словах, когда он поднес руку к сердцу, раздался залп; он упал сраженный . Такая прекрасная смерть произвела на меня глубокое впечатление. Обратившись к Августу де ла Рошжаклену, гренадерскому полковнику, стоявшему рядом со мной, я сказал: “Вот, друг мой, великий урок, как надо умирать!”»[1879].