Толбузин, чтобы поскорее избавиться от Пашкова, ибо наслышан был о его неистовстве, дал ему и сыну его и аманатам, которых воевода у казаков своих отобрал, да двенадцати казакам охраны три дощаника, ружья и порох.

Пашков встретил Аввакума в день отплытия, спросил, лаская невинными синими глазами:

– Хочешь, протопоп, со мной отплыть? Я тебя на земле не убил, так, может, в реке утоплю, а не в реке, так в море Байкальском?

– Я бы поехал, да грамоты на меня нет, – сказал Аввакум.

– Ох ты, бедненький! Ну, обретайся в Даурах. Тут кто умен, кто правды с огнем не ищет, может зажить много вольготнее, нежели на тесной от народа Руси.

А сам хохотал, как в тот раз, когда посылал рыбу на броду ловить.

– Скажу я тебе, Афанасий Филиппович, – ответил Аввакум бывшему воеводе, – казаки твои нас слушают – пусть свидетелями будут. Постригу я тебя в монахи, Афанасий Филиппович, вот этими руками постригу.

– Ты теперь человек вольный, Пашков над жизнью твоей не хозяин. Ты теперь – власть, протопоп! Что хочешь, то и сделаешь со мной. – А сам все смеялся, смеялся. – Однако, Аввакумушка, пока я не монах и пока много у меня добра, – а человек я нежадный, не памятливый на зло, – отплачу-ка тебе за будущее твое старанье, когда стричь-то меня будешь, подарочком. Вот тебе, Аввакум, корова да вот тебе два стада, овечье и козье. Из овечьего да козьего молока – сыры хорошие.

Поклонился протопопу и к своим ушел. Аввакум же не сразу отправился к Анастасии Марковне, ходил к Толбузину взять отобранный елей да за священным одеянием, чтоб крестить дочку свою, все еще без креста живущую.

Толбузин все дал без лишних расспросов о старом, о Пашкове, Аввакум пригласил быть кумом, и воевода, человек приветливый, согласился, еще и порадовался:

– Славно, когда и на краю земли родятся русские люди.

Вернулся Аввакум домой, а во дворе блеянье, Анастасия Марковна хлопочет, дети городьбу стряпают. Сдержал Афанасий Филиппович слово: и корову прислал, и овец, и коз.

А тут с реки пушка пальнула.

– Отплывает наша гроза, – сказал семейству Аввакум и поспешил на берег, осенить крестом отплывающих в неблизкий путь, а все – домой!

На крестинах воевода Илларион Борисович спросил Аввакума:

– А что же ты не поехал с Пашковым?

– Час, видно, не пробил, – сказал Аввакум. – На меня грамоты нет об отпуске моем.

– Как нет? – изумился воевода. – Я эту грамоту с гонцом моим посылал Пашкову, чтоб ты мог раньше его уплыть из Иргеня.

Аввакум только руками развел:

– Утаил сию грамоту Афанасий Филиппович. Потому, знать, и веселился, со мной прощаясь.

– Что Бог ни делает – к лучшему, – сказала Анастасия Марковна. – Одни бы поехали, наги и голодны. А теперь хоть еды себе на дорогу наготовим.

– Бог – судья Пашкову! Господи, сколько он дуровства натворил! – покачал головой Аввакум, но Толбузин сказал не без суровости:

– У Бога свой суд, у царя – свой. Не поздоровится в Москве Афанасию Филипповичу, не к наградам поспешает, к тюремной расправе.

23

Вечерами пылающее солнце, круглое, румяное, ставили, как хлеб в печку, в пышущую жаром закатную зарю, а на утренней заре поспевший хлеб вынимали. И жара, не убывая за ночь, днем крепчала, и житье за каменными стенами Кремля становилось душным до немоготы.

Алексей Михайлович давно хотел переехать в Коломенское, к прохладе Москвы-реки, в тень дубравы, да все недосуг было.

Бояре – судьи разных приказов, видя, как убывает лето, тоже спешили покончить с неотложными делами и толпой шли к царю.

Но перво-наперво он подписал указ о фальшивомонетчиках, который сам и сочинил, однако, прежде чем обнародовать, отдавал на обсуждение в Думу и в приказы.

Отныне за всякий злой умысел для делателей медных фальшивых денег полагалась своя кара.

Смертная казнь была отменена, разве что еретика могли сжечь, а потому самому большому злодею, кто режет из металла маточники, переводит с них чеканы и деньги чеканит, полагалось отсечь левую руку и обе ноги. Тому, кто переводит чеканы с чужих маточников и делает деньги, – отсечь левую руку и левую ногу. Кто покупает маточники и чеканы – отсечь левую руку. Кто украл маточник и чекан, но денег еще не делал – отсечь у левой руки два перста… Всех статей, приложимых к фальшивомонетчикам и к сбыту фальшивых медных денег, было двадцать семь. Предпоследняя статья указывала бить своровавших кнутом, а последняя – батогами.

Торговые люди в челобитных давно уже просили великого государя созвать собор, чтобы им отменить медные деньги или сделать их твердыми.

Но Алексей Михайлович был в заботах о другом соборе – о суде над Никоном. Нельзя было затеять два собора сразу. А святейший не унимался.

Проклял, уже не в первый раз, крутицкого митрополита Питирима за то, что, не спросив святейшего патриарха, хиротонисал в епископы нежинского протопопа Максима Филимоновича. Питирим постригал и посвящал протопопа еще в прошлом году, и с той поры Никон усердно проклинал митрополита. Вятский епископ Александр, которого Никон прогнал с Коломенской епархии, уничтожив саму епархию, подал «моление противу Никонова проклятия». На Лобном месте подал, когда шли крестным ходом к Казанскому собору.

Никоновы проклятия будоражили Алексея Михайловича, но еще больше тревожило другое: патриарх, покинувший патриаршество, снова начинал вмешиваться в церковные дела.

Перед царем лежало свежее наставление Никона келарю Кирилло-Белозерского монастыря, с виду вполне безобидное:

«Никон, Божией милостью патриарх, во Святом Дусе сыну нашему Успения Пречистыя Богородицы Кириллова монастыря старцу Матвею благодать, милость, мир от Бога Отца и Спаса нашего Иисуса Христа. Ведомо нам учинилось, что у вас Рождества Пречистыя Богородицы Ферапонтова монастыря с келарем старцем Корнилием бессовестье учинилось, великие от вас и напрасные убытки и волокиты и правежи чинятся. Что старец Корнилий своровал и вам до него и дело, с ним и знайтесь, а место святое и игумен с братьею и с крестьяне перед вами ничем не повинны».

Увещевание, и все. Но Никон величал себя патриархом. Осаживая двух строптивых старцев, беря под свою защиту знаменитые монастыри.

Самому писать Никону нельзя, он письма не возвращает, слова писем переиначивает, приходится слать к нему словесные выговоры…

Украинские дела тоже были запутанные и немирные.

Войска Хмельницкого заняли Переяславль, но были разбиты. Самко, Золотаренко с Ромодановским и Волконским отбили от изменников Кременчуг. Борьба за гетманскую булаву никак не унималась, и многие люди присылали челобитные, просили дать Украине в князья мудрого человека Федора Михайловича Ртищева.

– А чего бы и не дать? – говорил себе государь и знал, что сделать этого нельзя.