Толпа, не останавливаясь, протекла в Варваринские ворота, и здесь ей попалась телега с мешками муки. Муку вез с мельницы Вознесенского монастыря, что на реке Пехорке, дворцовый крестьянин Мишка Бардаков. Только-только на ноги становился мужик, нанял на Неглинной в мучном ряду лавку. С Великого дня дела затеял. И на́ тебе! Муку выбросили, лошадь развернули. В телегу посадили сына Шорина, у которого от ужаса ноги не шли.

– Вези, Мишка Бардаков, сына гостя в Коломенское, шевели вожжой.

И Мишка повез, узнавая в пути, что это за великий шум такой и куда он едет.

Братья-молчуны, застигнутые в питейном доме накатом человеческой бури, первыми решились подойти к лежащему в кусту человеку. Вытащили, перевернули, а это – Лазорев. Потрогали – холодный, послушали – нет сердца, кончился.

Сидели над телом, пораженные. Встречей, смертью…

Посмотрели друг другу в глаза, подняли Андрея, отнесли в церковку возле ворот. На паперть положили, а чтоб Андрею удобнее лежалось, ему под голову Авива шапку свою подсунул.

Поцеловали Андрея, покрестились на образ Богоматери над входом во храм и, взявшись за руки, пошли прочь из города, клянясь про себя – никогда сюда больше не приходить. И катились по лицам их каплями слезы, и шли они, не останавливаясь, прочь от куполов и от бесчинства под куполами. Прочь от теремов, от стен, от мира человеческого, тесного, – в зеленое море мира Господнего.

Вовремя ушли братья. Может, ценой жизни своей уберег Лазорев молчунов от новой, ничем не заслуженной казни.

По приказу прискакавшего в Москву князя Хованского все городские ворота были заперты, чтобы не пустить назад бунтовщиков.

Сам же он отправил в Коломенское полк Данилы Крафорта и поспешил к народу уговаривать не грабить лавок, не ломать и, упаси Господи, не жечь домов. Народ Хованскому кланялся:

– Мы тебя, боярин, знаем. Ты человек добрый, против польского короля царю служил исправно. Нам до тебя дела нет. Пусть царь выдаст головою бояр-изменников. От них – голодаем. Надежды никакой нет у нас, и не знаем, чем будем завтра кормиться.

И князь Хованский, видя серьезность бунта, поторопился в Коломенское.

Алексей же Михайлович, отстояв обедню, ходил в царицын Терем, его известили о внезапной болезни Марии Ильиничны.

Государыня заснула, лицо у нее было такое белое, такое скорбное, что сердце Алексея Михайловича защемило, да больней, чем пальцы щемят, попавшие в дверь.

Во гневе вышел во двор, приказал подавать коня. Пока строился отряд охраны, пока собирались бояре, чтоб ехать с царем в Москву, прихлынула волна народа, искателей правды.

По дороге эта новая волна сошлась с прежней, мирно возвращавшейся от царя, и увлекла ее за собой. Встретили Семена Лукьяновича Стрешнева, гнались за ним с палками, да он с конем сиганул в Москву-реку, уплыл на другую сторону.

Снова царь и толпа стояли друг против друга. Царь гневающийся, народ разговевшийся на разгроме торговой Москвы.

К царю вывели сына Шорина, дьячок Демка Филиппов, пока ехали, научил малого, что ему царю говорить.

Юный Шорин выкрикивал царю заученное, о словах не думал:

– Великий государь! Мой отец, изменник, Васька Шорин, убежал в Польшу, к ляхскому королю. С грамотами от бояр-изменников убежал. От боярина Ильи Даниловича Милославского, да от окольничего Милославского, да от Ртищева, чьей изменой медные деньги чеканят.

– Давай, царь, изменников! – крикнул Кузьма Ногаев. – Будешь бояр выгораживать – самому дороже станет.

Алексей Михайлович слушал его, стоя возле коня, не успел сесть в седло, когда пожаловали незваные гости.

– Я – государь, – сказал он толпе, поднимая голову и обводя ее глазами, сердитыми, неподвижными. – Мое дело – сыскать измену и учинить наказание виноватым. Я свое дело исполню, а вы ступайте по домам. Миром прошу вас. Дела об измене я так не оставлю, в том порукой – жена моя и дети мои.

– Знаем, как это вершится! – крикнул подпрапорщик Никита Ломовцев. – Мы разойдемся, а бояре пошлют ловить нас по одному.

– Изменников давай! – кричали в толпе.

– Добром не дашь – сами сыщем!

Царь поставил ногу в стремя, взлетел в седло и властной рукой махнул Артамону Матвееву:

– Гони!

Стрельцы, солдаты, бояре, стоявшие возле царя, ощетинясь оружием, двинулись на толпу. Опрокидывая, топча лошадьми, прокалывая пиками, рубя саблями.

Толпа шарахнулась, рассыпалась. Кто бежал к Москве-реке, тех убивали на берегу, а кто бежал в город, догоняли, хватали, вязали. Дорога была занята полком Крафорта, его солдаты никому не позволили вырваться за свое железное кольцо.

Алексей Михайлович сидел на коне, пока Коломенское не опустело. Тогда он тронул повод…

На паперти церкви на ступенях лежали убитые подростки.

– Они дразнили меня, – сказал Алексей Михайлович Артамону Матвееву, подъехавшему доложить, что все кончено.

– Поймали сына Шорина, – сказал Матвеев.

– Он был с саблей! – вспомнил вдруг царь и побледнел. – Стоял в двух шагах от меня, с саблей.

– Его в пыточную?

– Всех в пыточную.

Ужаснулся своему приказу: «Я как Иоанн Грозный». Сердце летело в пропасть, но на лице своем Алексей Михайлович ощущал улыбку. Он улыбался. Он – царь. Самодержец! Кто перед ним не трепещет – тому несдобровать.

Сыск был скорый, а расправа – по вине. Десятского Лучку Жидкого, что письмо нес в шапке, дважды жгли огнем, дали пятьдесят один удар кнутом, отсекли левую руку, обе ноги, отрезали язык. Стрельца Кузьму Ногаева тоже два раза жгли огнем, дали сорок семь ударов кнутом, а остальное то же, что Лучке. Дьячка Демку Филиппова жгли два раза, отрезали язык, отсекли ногу. Рейтару Федьке Поливкину отсекли руку и сослали в Сибирь. Мишке Бардакову – а за какой грех? за телегу, у него же отнятую? или потому, что дворовый крестьянин и к царю, царя не испугавшись, приходил?.. так не к царю шел, лошадь хотел забрать, телегу… – дали Мишке пятьдесят ударов кнутом и повесили на Гжельской дороге. Родных сослали.

Попа Ивана из церкви Богородицы в Гончарах сослали на Байкал.

Дьякону Денису, оказавшемуся среди пойманных, дали тридцать пять ударов кнутом.

Капитана Данилу Кропоткина били кнутом, сослали в Астрахань.

Капитана Петра Аншутина били, сослали в Казань.

Поручик Грабленой – бит, сослан, поручик Зайцев – бит, сослан, поручик Кудрявцев – бит, но от ссылки освобожден…

Сыну Шорина на первой пытке дали тридцать ударов, на другой еще двадцать. Повесили. За саблю.

Пойманных подростков почти помиловали. Дали им кнута да отрезали ухо.

Повешенных, утопленных в Москве-реке, убитых набралось с четыре тысячи. Две тысячи колесовали и четвертовали. Тысяч с десять, с обрезанными ушами, отрубленными руками, ногами, с клеймами на лбу, отправили в Сибирь и по разным городам.