Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Разглашение тайны вызвало переполох и за рубежом. В Вене кайзер Франц Иосиф пришел в «неистовое негодование на дьявола-старика в Фридрихсру», и даже лорд Роузбери, бывший британский премьер-министр, в личном письме от 25 ноября 1896 года запросил у Герберта разъяснений:
...
«Я бы хотел, если вам это покажется удобным, чтобы вы пролили свет на недавние «откровения» и их причины. Но если вы предпочтете ничего не говорить, то я это пойму. Не думаю, что я когда-либо прежде задавал вам такие вопросы на бумаге»124.
Манфред Ханк в своем исследовании последних лет жизни Бисмарка тоже не мог найти объяснений мотивам «разоблачения»125. Я подозреваю действие нескольких факторов: привычки к «откровенности», желания продемонстрировать, что он все делал лучше других, и обыкновенной озлобленности. Он всегда был вне законов человеческого общежития. В нем произошла только одна перемена. Бисмарк перепутал договоры 1884 и 1887 годов. Когда он был в силе, этого не случилось бы.
В 1896 году начало резко ухудшаться состояние здоровья Бисмарка, чему способствовало и расстройство домашнего быта после того, как не стало твердой руки Иоганны. Швенингер диагностировал гангрену ноги, он пытался ее лечить, а Бисмарк отказывался от лечения. Ему надлежало подниматься на ноги и ходить, но он не желал этого делать. В 1897 году он уже не мог обойтись без кресла-коляски, и ему редко доводилось побывать в своих лесах и полях. К июлю 1898 года Бисмарк уже не выходил из коляски, испытывал страшные боли, жар и с трудом дышал. 28 июля Швенингер все-таки усадил его за стол, они разговаривали и пили шампанское. После этого князь выкурил три трубки, читал газеты и почувствовал себя прежним Бисмарком, в последний раз.
29 июля 1898 года кайзер со своей свитой находился на борту «Гогенцоллерна», совершавшего ежегодный круиз по Северному морю и направлявшегося в Берген, когда на корабль передали сообщение о том, что доктор Швенингер покинул Фридрихсру. Эйленбург писал в дневнике:
...
«Без сомнения, следовало ожидать, что Швенингер постарается создать в Германии впечатление, будто кайзеру глубоко безразлична сложившаяся грустная ситуация, и его отъезд из Фридрихсру является ловким шахматным ходом, о котором он дал знать «Теглихе рундшау». Само собой напрашивался вывод: он уехал, потому что состояние князя безнадежно»126.
О том, что 28 июля Бисмарку стало лучше, не могли знать кайзер и его придворные на борту «Гогенцоллерна». Тем не менее создалось мнение, будто этот демарш Швенингера имел целью насолить императору. Даже последние сорок восемь часов Бисмарк доживал в атмосфере взаимной подозрительности и неприязни.
Последние два дня дыхание Бисмарка было особенно затруднительным. 30 июля, немного не дотянув до полуночи, он умер. Герберт находился с ним до конца. 31 июля он написал свояку Людвигу фон Плессену:
...
«Вчера утром ему стало совсем плохо, около десяти тридцати он заговорил и протянул мне руку, я взял ее и держал, пока он не уснул… Около одиннадцати все было кончено. Я потерял самого лучшего отца на свете, человека замечательной, благороднейшей души»127.
Но и после смерти Бисмарка члены его семьи жаждали мщения, и часть этой миссии взял на себя Мориц Буш. 31 июля он опубликовал в «Берлинер локаль-анцайгер» статью с изложением полного текста прошения Бисмарка об отставке. Эйленбург в дневнике вопрошал:
...
«Кто дал команду обнародовать это печальное напоминание о прошлом, которое можно назвать не иначе как провокацией ввиду того, что покойный князь еще лежит на смертном одре? Без ведома Герберта, Ранцау, семьи Буш никогда не посмел бы растрезвонить об этой смертельной междоусобице»128.
Кайзер приказал капитану «Гогенцоллерна» возвратиться в Киль. В пути домой Вильгельм II строил планы пышных похорон в Берлинском соборе и погребения «величайшего сына Германии… рядом с моими предками»129. Но когда император и его свита прибыли в Фридрихсру, им сообщили последние желания Бисмарка: никаких аутопсий, посмертных масок, рисунков и фотографий, а захоронение – в землю. Кайзер Вильгельм II лишился возможности выступить с громкими великодушными жестами в Берлине. Не случайно на надгробии выбита эпитафия: «Верный немецкий слуга кайзера Вильгельма I»130. Скромная церемония поминовения состоялась 2 августа в доме у Саксенвальда. Хильдегард Шпитцемберг прочитала о ней в газетах и сделала вывод: «Я все поняла. Кровь есть кровь, а Бисмарки – строптивые и жестокие люди, которых не способны перевоспитать ни образование, ни культура, и у них отсутствует благородство характера»131. Фили Эйленбург отметил, насколько тягостной была атмосфера церемонии:
...
«Рядом со мной стоял Герберт, для которого я был лучшим другом, когда ему пришлось выбирать между Элизабет Гацфельдт и отцом. Он стоял напряженный и холодный, поглощенный войной за отца… Никогда я еще не чувствовал действие яда политики так сильно, как тогда в этом доме…»132
Кровь и железо:
Великие проблемы нашего времени решаются не речами и резолюциями большинства – это были колоссальные ошибки 1848 и 1849 годов – а кровью и железом.
Отто фон Бисмарк, 30 сентября 1862 года
Ирония, сущ.:
2. (Фиг.) Характер состояния дел или развития событий, обратный тому, который ожидался или мог ожидаться; прямо противоположный исход событий, словно в насмешку над обещаниями и сообразностью вещей.
«Оксфордский словарь английского языка»
Многие современники Бисмарка верили: в его власти – и способности ее удерживать – есть нечто нечеловеческое. А что именно? Даже ярый католик Виндтхорст не считал, что Бисмарк на самом деле был le diable , как он однажды назвал его. Величайший немецкий парламентарий девятнадцатого столетия и, возможно, самый умный, Виндтхорст все же уловил в Бисмарке неземное свойство, возможно, именно то, которое Эрнст Ренч [115] и Фрейд назовут das Unheimliche (жутью непознанного). Одо Рассел и Роберт Мориер нарекли Бисмарка Zornesbock (буйным козлом)1. Они использовали слово Bock не потому ли, что оно означает одну из многочисленных ипостасей дьявола?
Личность Бисмарка настолько многообразна и противоречива, что она может вызывать и положительные и отрицательные эмоции или те и другие одновременно. Хильдегард Шпитцемберг, близко знавшая Бисмарка более тридцати лет, всегда поражалась контрастам в своем друге. 4 января 1888 года она писала в дневнике: «От противоречивой натуры этого великого человека исходит обаяние такой силы, что я каждый раз очаровываюсь при встрече с ним»2. И Штош, и баронесса Шпитцемберг использовали такие эпитеты, как «очарование» и «волшебство», при описании его магнетизма. И в частных разговорах, и в публичных выступлениях Бисмарк воздействовал на людей своим особым шармом, отличавшимся, как мы уже видели, от харизмы по Веберу, но завораживавшим не меньше. Дизраэли отметил в дневнике: «Обо всем он судит нестандартно, оригинально, без напряжения и попыток покрасоваться парадоксами. Он говорит с такой же легкостью, с какой пишет Монтень»3. Людвиг Бамбергер так описывал пугающий и в то же время привлекательный облик Бисмарка:
