Об этом и многом другом напевала чудная царевна Златоустка, кротко сидя в изголовье. Она взялась как будто тихо, бережно душу человека пересказывать – многострадальную измученную душу, изломанную страшной эпохой перемен, исстрадавшуюся, избитую кремнистыми дорогами, посечённую градом, дождём, до полусмерти заледенелую в снегах бесконечной бездомности, дошедшую до такого края, за которым гиена огненная. Эти песни его потрясли, подломили гордыню; становясь на колени перед певчею птицей с милым человеческим лицом, словно эта была птица Сирин, он так рыдал, как только зверь, наверное, способен был рыдать, – словно бы нутро кусками вырывая из себя. Рыдал, кусая себе руки, царапая щёки и грудь. В беспамятстве, в неистовстве, доходящем до грани безумия, он целовал ей ноги и просил прощения за что-то… А ещё просил он рубаху русскую принести. А лучше того – золотаюшка своими руками пускай пошьёт рубаху; он хотел бы жизнь начать с нового чистого-пречистого листа.

Золотаюшка так и сделала. И началось волшебство превращения, которое поначалу испугало девушку. Широко раскрытыми глазами она смотрела на седого, теперь уже благообразно ухоженного писателя, прославленного Короля Мистимира, губы которого всё чаще и всё ярче золотились – в глубине его таинственной души начинал воскресать Златоуст.

Наблюдая за этим превращением-перерождением, старый сводник не мог нарадоваться.

Поначалу он терзался угрызениями совести по поводу того, что Златоустка – не настоящая. А потом вспомнил Петрарку и Лауру, Данте и Беатриче. Ни у того, ни у другого не было – ни Лауры, ни Беатриче, бессонными ночами думал старик. Всё это вымысел, игра теней, игра огня воспалённого воображения. По крайней мере, фактов, говорящих об этом, – немало. У многих серьёзных людей есть уверенность в том, что вопрос по поводу реальности Лауры – никогда не будет разрешён. Да, Петрарка о ней самозабвенно писал – тут не поспоришь. Но почему-то Лаура ни разу не упоминается в его письмах, за исключением двух, где он, обращаясь к потомкам, говорит о своей несказанной любви, и в письме, где он пытается опровергнуть обвинения в том, что Лаура – не настоящая. Но что бы там ни говорил сам Петрарка – даже близкие друзья сомневались в реальности Лауры, а это, согласитесь, о многом говорит, поскольку от друзей нам не укрыться. Можно даже представить, что Лаура в принципе жила-была где-нибудь рядом с ним на этой грешной Земле, но тогда возникают вопросы: говорил Петрарка с нею хоть разок? И знала ли она о потрясающих чувствах поэта? И точно так же дело обстоит по поводу прекрасной Беатриче. Безумная любовь Дуранте, который нам известен как Данте, – игра теней, игра огня воспалённого воображения. А царевна Златоустка – вот она, можно потрогать, послушать. Так что всё нормально, не стоит казниться. Радоваться надо тому, что происходит с помощью любви, этой колдовской великой силы.

Старик-Черновик взял несколько страниц, лежащих на рабочем столе, прочитал и воскликнул:

– Ай да сукин сын, хоть и не Пушкин! Он скоро меня без работы оставит. Глянь-ка, что пишет, как песню поёт:

А вслед за этим шли рассуждения о русской женщине.

* * *

Русская женщина испокон веков была довольно кроткой, а теперь это золото в женском характере сверкает всё реже и реже. Теперь – эмансипация. Баба с папиросой, баба с рюмкой вина или водки – в порядке вещей. Здесь, конечно, сказались и революция, и война, и всякие другие лихолетья. Вся история нашей страны – как страшным плугом прошлась по целине целомудренных когда-то, кротких женских сердец. А там, где побывал железный плуг и широко, безжалостно разворошил целинные и залежные земли, полные чудных цветов – мы уже знаем такие примеры – там очень скоро начинает торжествовать такая буйная дурнина, которую уже ничем не вытравить. Примерно то же самое произошло и продолжает происходить с нашими дивными женщинами. И мужики тут постарались, чего греха таить. Мужики в этом деле сыграли далеко не последнюю роль. И эта роль, как правило – роль алкоголика, роль очередного непризнанного гения и просто человека беспринципного, живущего по скабрезной поговорке: наше дело не рожать – дунул, плюнул и бежать. Понятия морали, стыда и совести стали зарастать чертополохом. Изменилась не только распаханная земля – воздух самой эпохи изменился. И в результате – многие женщины заметно огрубели, омужичились. И говорить о кротости нынче не приходится, потому что даже само это слово и это понятие – нечто ископаемое, то, что с трудом можно выкопать из пыльных словарей, изданных в веке прошлом или позапрошлом.

И вот когда ваш покорный слуга встретил эту женщину – тихую, неяркую, умиротворённую – она изумила и покорила своей потрясающей кротостью, первобытной в самом лучше смысле, первородной кротостью, не показной, а очень глубоко и прочно угнездившейся в характере. Я изумился этой кроткой женщине ещё и потому, что она согласилась быть женой и другом человека далеко не рядового, а творческого, возомнившего себя Златоустом. Буйный склад характера подобных «златоустов» нам хорошо известен. Человек с характером таким иногда похож на сумасшедшего с бритвой в руках, который к тому же страдает периодическими запоями – то творческими, то винно-водочными. Он постоянно дёргается и лезет вон из кожи от того, что сам себя как следует не может выразить кудрявым слогом или кучерявой кистью. Так что, если мы учтём всё это и многое другое, что характерно для нашего брата-художника, мы можем смело сказать: памятники надо воздвигать не самим творцам, а их подругам, жёнам, тем добрым женским гениям, которые в душах и сердцах своих так бережно хранят хрустальное понятие старинной русской кротости.

* * *

А через несколько страниц, посвящённых женщине, Старик-Черновик неожиданно встретил приписку, из которой выходило, что Златоуст разгадал загадку Златоустки. «Безусловно, что это прекрасная девушка, – писал он, – но безусловно и то, что это, увы, не Златоустка. И ничего я не могу с собой поделать. Насильно мил не будешь, и чувство благодарности никогда ещё не заменяло чувство любви!»

1

Первоснежье пришло – лебяжьим пухлым пухом натрусилось на деревья, на дома, проспекты и площади Стольнограда. Всё кругом так чудно обновилось, так приятно освежилось, сказочно светлея не только снаружи, но даже будто светясь изнутри. Преобразились золотые головы церквей, старинных башен… Клёны, не успевшие стряхнуть с себя листву, теперь стояли как седые странники в желтовато-красном драном рубище. Присмирели не застывшие пруды, где белыми волшебными цветками красовались лебеди, плавали утки – жирные, прикормленные человеком. Красные розы, припорошённые снегом, застыли на клумбах – словно тонконогие бокалы красного вина с белопенными шапками стояли на серебряной скатёрке-самобранке, гостей дожидались. Над площадями, над крышами задорно захлопали крыльями дикие голуби – вяхири – давно уже прижившиеся в городских гнездовьях. Да что там вяхири, когда уже давно ушастая сова гнездится где-то в дальних чащах Бессеребряного бора. И даже странный ворон – какой-то чёрно-белый, крупный – с недавних пор поселился в том бору.