Тем не менее общей тенденцией, проявившейся в годы Великой Отечественной войны, стало изменение отношения народа к советской власти в лучшую сторону. В тыловых областях СССР и в начале войны «политико-моральное состояние» населения оценивалось советскими партийными органами как «хорошее». Участники событий отмечают, что моральный дух был на высоте, отсутствовали сомнения в разгроме врага, победе над ним. Народ в своей массе выражал патриотические настроения[2342]. Сохранялись эти тенденции и в ходе всей войны.

«Национально-патриотический» курс советской политики, реализованный в годы войны, нашел поддержку у большинства населения СССР. Во многих произведениях русского фольклора военного времени была выражена гордость боевой славой предков и горячее стремление оказаться достойными наследниками лучших традиций национальной истории[2343]. Положительная реакция на изменения в советской политике была отмечена и на оккупированной территории СССР. По воспоминаниям, во время оккупации Киева в город приходили «слухи с востока один обнадеживающее другого: Сталин изменил политику, советская власть уже другая: религию признали, открывают церкви, в армии ввели погоны, офицерские чины, и страну уже называют не СССР, а как до революции — Россия». Люди говорили: «Теперь большевики взялись за ум»[2344].

В справке о настроениях интеллигенции в Харьковской области, датированной 10 ноября 1943 г., приведены слова людей, переживших оккупацию: «В результате гитлеровского хозяйничанья… каждый почувствовал, что такое советская власть»; «Я никогда не был горячим патриотом… но, не переживши оккупации, нельзя по-настоящему оценить советскую власть». В Харькове были распространены разговоры: «То, что… не удалось сделать товарищу Сталину за 24 года, удалось сделать Гитлеру за один год» (имелось в виду — заставить полюбить советскую власть). Жители Воронежской области после освобождения говорили: «Теперь, испытав власть этих гадов, мы убедились, как мила советская власть»; «Жизнь при оккупантах заставила сильнее полюбить советскую власть, Родину»[2345].

Конечно, у части населения национально-патриотический курс советской политики вызвал неоднозначную реакцию. Особенно это касалось роспуска Коминтерна. Некоторые люди задавали вопрос: «Снимется ли лозунг борьбы за мировую пролетарскую революцию?» Некоторое недоумение в определенных кругах населения вызывала политика сближения с церковью. Отторжение у некоторых людей вызывали «гиперпатриотические» перехлесты в советской пропаганде[2346]. Другие люди, как, например, Л. Копелев, понимали тактическую необходимость «националистической пропаганды» и «апелляции к чувствам патриотизма и героизма», но рассматривали это как временное явление[2347]. Присутствовало и резко отрицательное отношение к переменам. Литературовед Б. С. Вальве заявлял, что «повышение национального самосознания» — это уступка А. Гитлеру. Некоторые люди рассматривали роспуск Коминтерна как «нарушение ленинских заветов», которое связывалось в одну цепь с другими изменениями в политике, также вызвавшими отрицательную реакцию: «Сначала погоны, потом попы, а теперь и Коминтерн»[2348]. Однако такая реакция была свойственна незначительной части населения, которая была не готова к таким переменам курса советской политики.

Укреплению патриотических настроений способствовали распространившиеся ожидания позитивных перемен во внутреннем положении Советского Союза[2349]. Так, уже в декабре 1941 г. в оккупированной Калуге распространились слухи о том, что маршал Б. М. Шапошников «выступал по радио и сказал, что основное теперь — успешно вести войну, а идеи коммунизма должны быть смягчены и подчинены основной цели»[2350]. У людей появилась надежда, что позитивные достижения советской власти сохранятся (в сфере образования, социальной защиты и пр.), а темные стороны сталинизма канут в прошлое[2351]. В стране распространялись слухи о том, что «будет введена свобода различных политических партий… свобода частной торговли… будет выбран новый царь», «последует ликвидация компартий в СССР и за границей», а «вопросы классовой борьбы снимутся с повестки дня», будут распущены колхозы[2352].

Люди считали, что руководство страны само убедилось в бесперспективности дальнейшего существования государственного устройства в довоенном виде. Одни рассчитывали на прозорливость И. В. Сталина, другие — на содействие Запада — что США и Великобритания якобы способны «заставить Сталина отказаться от большевизма»[2353]. Ходили слухи, что «Молотову предложили на конференции в Сан-Франциско распустить колхозы, открыть церкви и разрешить вольную торговлю. Если это требование не будет выполнено, то Россию разобьют по нациям». Кое-где распространились слухи, что в Москве уже «создана специальная комиссия по роспуску колхозов». Антиколхозные настроения имелись даже среди некоторых руководителей колхозов, и некоторые крестьяне стали требовать возврата обобществленного в колхозе имущества. Ходили слухи о том, что в 1920–1930 гг. колхозная система «была введена по указанию немцев для того, чтобы развалить хозяйство и ослабить Россию с целью легкого завоевания». Некоторые люди надеялись на то, что после войны советское правительство вновь введет НЭП, «как в период после Гражданской войны»[2354].