Молчал, желваками играл. Ненавидел.

А мне интересно было, и я все-таки сделал еще одну попытку, последнюю:

– Послушай, Вася, послушай же! Зачем ты себе делаешь хуже? Неужели ты давно не понял, что она не хочет с тобой, что ты прешь на стенку? В чем ты обвиняешь меня, а теперь уже и ее? Ведь ты только самого себя унижаешь! Ну, не лежит у нее сердце к тебе, ну сделай же вывод, отойди, сохрани достоинство, ведь свет клином не сошелся на ней, ты же многими увлекался даже здесь! Говоришь, я эгоист, но ведь настоящий эгоист – ты…

– Ну, ладно, – засуетился вдруг он. – Ты же не знаешь, какие у нас с ней были отношения…

– Какие же?

– Не будем об этом говорить, – заиграл желваками он. – Но я твердо сказал: любой вариант, только без Галки.

– Разумеется, об этом и речи не может быть, – сказал я. – Значит, ты не хочешь? Выходит, ты сам оставляешь нас с ней вдвоем, так?

Он молчал, но уже и оттенка трагедии не чувствовалось в его молчании. Да и никакой не гротеск это был, даже не фарс. Просто – заурядненькая комедия. Бесполезно, все бесполезно…

– Хорошо, – сказал я, когда шли теперь по темной набережной. – Значит, мы будем с ней вдвоем сегодня вечером. Говорю тебе это открыто.

– Дай мне ключ, я заберу то, что мне надо, – сказал он.

– Между прочим, я не хотел бы ночевать на улице, – заметил я, давая ключ.

– Да оставлю я тебе ключ, не беспокойся, – ответил он, беря ключ.

И поспешно ушел, чуть не бегом.

Галочка, мой Галчонок появилась на набережной, подходя к скамейке, где я ее ждал, как всегда, точно. Было холодно, она шла, кутаясь в шерстяную кофточку, нежность так и сжала мне сердце.

Я коротко пересказал ей наш диалог с Робертом.

– По крайней мере у меня теперь совесть чиста, – сказал я. – Если какие-то нотки и были, то теперь ничего не осталось.

– Да какие нотки?! – не выдержала опять Галка. – Какие у него права на меня? Что ты с ним так возишься, ей-богу, никак понять не могу!

Да, плод созрел окончательно. Вернее, не плод, а нарыв. Однако последний разговор, похоже, вскрыл его.

– Давай погуляем, ладно? – сказал я, думая все же о том, что сделает он с ключом. Наверняка не сможет просто так уйти и оставить ключ там, где договорились.

Мы шли по темной набережной, смотрели на море, на звезды, рядом со мной было родное, теплое существо. Удивительно все же это внезапное и несомненное родство душ! Сколько мы были знакомы? Два дня! А кажется – знали друг друга всю жизнь. Обычное дело… В первые дни после приезда сюда я как раз сидел над повестью, в которой тоже описывал встречу двоих. Там в женщине едва промелькнула естественность, открытость жизни – и тут же она трусливо погасила ее, начались ее тяжбы с самой собой и с ним, молодым мужчиной, и конечно увяло в конце концов даже то немногое, что смогло пробиться сквозь заслоны и страхи в самые первые дни… Прообразом того мужчины был, конечно же, я, прообразом женщины одна из моих близких подруг, но теперь рядом со мной шла прекрасная индианка с распущенными длинными волосами, в джинсах, с высокой грудью, и ни нотки расчетливости не было в ней, ничего напоминающего то – тоже прелестное внешне, однако же такое жалкое существо… Прекрасная звездная ночь была вокруг нас, шумело море, а от причала отходила яхта со светящимся парусом, подсвеченным снизу огнями.

И при свете звезд я целовал эту прекрасную юную девушку, и она смущалась от того, что рядом проходят люди и видят нас, но ни тени ломания не было в ней. Как и ни тени опытности, распущенности, пустого кокетства. Неисповедимыми путями вела нас судьба по разным совершенно дорогам, я родился в Москве, она в Ленинграде, ни разу не скрещивались наши пути до этого времени, но вот скрестились – мы оба добрались до этой точки скрещения как будто бы без потерь. Она, юная. И я, взрослый.

– Роберт, наверное, ушел, наконец. Пойдем? – сказал я.

– Пойдем. Только знаешь, я… Ты не обидишься на меня, если… – начала она все-таки, когда по пути мы обнимались в одной из темных аллей. – Если я буду не совсем готова, то…

– Не обижусь, не обижусь, что бы ни было. Но ты и сама этого захочешь.

Когда подошли к дому, увидели свет в моих окнах.

– Может быть, он просто забыл погасить? – сказал я, наивный.

– Нет, он наверняка еще там, – возразила она уверенно.

Подождали все-таки на одной из темных аллей. А свет все горел.

Пошли.

– Он попытался бы убить меня, если бы был в силах, – сказал я. – Но он не в силах, несчастный, к тому же трус.

– Да уж, куда ему, – усмехнулась она.

Действительно, он был в комнате. Чемодан стоял, давно собранный, а бедный начальник лаборатории сидел перед чемоданом, и когда мы вошли, сделал вид, что дошнуровывает ботинок. Почти час, выходит, понадобился ему, чтобы зашнуровать ботинки – ведь чемодан был собран еще вчера!

– Извините, я немного задержался, – сказал он, дошнуровав.

Взял свои вещички и вышел. Все забрал он – и портативный кассетный магнитофон, который мы брали на двоих, а перед самым отъездом до часу ночи делали записи с моих больших пленок, и лимонные дольки – любимые Галкины конфеты, купленные специально для нее, – и консервы, которые мы тоже хранили у меня для гостей. И даже коробку из-под долек, которую я приспособил для мелкого мусора. Одно забыл – скомканную, скрученную тесемку, которую мурыжил целый час в ожидании нашего прихода – чтобы, значит, удостовериться. «Дошнуровывая ботинок», забыл это «вещественное доказательство».

11

Эту ночь я тем более никогда не забуду. Опыта у меня хватает и опыта вполне положительного, но такой радости, такой песни от простого соприкосновения человеческих тел, я до того момента не испытывал, казалось, никогда. Конечно, тело ее было прекрасно – молодое, сильное женское тело, крепкое, пропорционально сложенное, как будто вылепленное из упругого, нежного материала великим скульптором.

Именно от простого соприкосновения, я не оговорился, потому что в первые минуты, к счастью, я вовсе не стремился к «форсированию событий». Именно соприкосновения, вполне пока «беспорочного» – если это понятие имеет какое-то значение, потому что о каком же пороке может идти речь, если двое стремятся друг к другу, если сама природа ласково и властно влечет… Божественная музыка объятий,