верят в вас феи, дети.

Феи нас не любят

Феи людей не любят,

они из лесов не выходят;

феи мечтают, чтоб люди

вовсе исчезли куда-то.

Феи не злые, как люди,

феи мечтают о чуде:

о сказочной, милой планете,

нам на ней нет даже места.

Милые, милые феи,

я б с радостью улетела,

улетела б с вами куда-то,

но крылья в углу пылятся,

приладить к плечам не могу их.

Маленький, маленький мальчик

прикрепить их ко мне пытался,

да ушёл вчера почему-то,

я его не проводила.

Не любят феи людей,

да и я почти разучилась.

Откройте двери дверей!

Отмучилась, отучилась.

Я на лисицу ходила

Я руками голыми на лисицу ходила

да сама себе говорила:

«Как поймаю рыжую, будет шуба,

хорошая будет шуба». Под дубом

я лисицу руками поймала

и плутовке строго сказала:

— Пойдёшь ко мне жить подруга,

не нужна мне рыжая шуба,

есть у меня дублёнка.

Хочешь кушать, сестрёнка?

А лисица хотела к лисятам.

Я выпустила виновато

лису лесную на волю,

и до дому попёрлась полем.

Опять жить одной придётся.

Ну ничего, срастётся.

Я просто в лесу жила

Я себе не казалась нудной,

я просто в лесу жила.

И чудилось мне, как будто,

вся жизнь — это сказка сна.

Нет леса, нет неба, нет луга,

нет вообще ничего,

лишь спокойная мягкая скука,

сладкий сон, вот и всё.

Сон. Как хочу проснуться,

чтобы чуть-чуть пожить.

Я себе не казалась нудной,

но как умереть? Чтоб быть!

Бабы, мужики и тоска вселенская

Маменькины дочки, тазы и заварка

Говорила мне маменька:

«Не ходи к мужикам чужим баиньки,

ведь водкой они угощают,

а тебе, доня, надобно чаю.

До чая я жутко охоча,

ходи до маменьки, доча!»

Так и ходила я к маменьке

чай пить и домой шла, тазики

с водой по утрам выносила:

крыша капала — мужика просила.

Закончилось наше лето:

ни одно, ни второе, ни третье,

сорок третье закончилось, значит.

Крыша моя всё плачет.

Мать, как дура, хохочет,

ещё чаю, видимо, хочет.

Валерьянку я в чай подливаю:

по другому как выжить — не знаю.

— Ну и дура твоя мамаша! —

говорит мне соседка Глаша

и зовёт к себе в гости,

потому как намерена бросить

чай гонять с кренделями

да воду носить тазами.

Вот и сидим мы с соседкой:

пьём чай, но дюже уж крепкий.

А крыша, тазы и заварка

поедом нас съедают: «Не жалко!»

Бабью дурь я не отдам

Ах, какая я хорошая была:

на работе, в поле, дома — всё сама!

Настирала, наготовила и в гроб,

лежу тихо, жду: ну кто же заревёт?

Муж пришёл, нажрался, пошёл спать,

дети и искать не стали мать.

Полежала, встала с гроба, побрела:

зайду в лес и сгину навсегда!

Кинутся меня искать, ан нет?

Любят меня, бабу, или нет?

(Баба дура, баба дура, не дури!)

Я иду, а по лицу бьют камыши.

Улеглась я в камышах. Нет, не проснусь.

А уснуть мне не дают мошка и гнусь.

Плюнула, топиться я пошла.

(Баба дура!) Баба дура? Баба зла!

У болота села и сижу,

я не дурочка, топиться не хочу.

Осерчавшая на мужа, на детей,

поплелась я к дому поскорей:

— Почему ж не кинулись искать?

«Хватит, мама, шляться, иди спать.»

Я к плите, беру сковороду.

Ой, кого забью, того забью:

— Ая-яй, ая-яй,

провожай и встречай

мать родную у ворот!

(Видно, сковородка ум даёт!)

Как умру, не кинетесь меня!

Мать у вас плохая, значит, да? —

свистит сковорода по всем дворам…

Не просите, бабью дурь я не отдам!

С днём Валентина

— С днём святого Валентина, Валентина!

— С Валентином!

— Ты свиней не покормила?

— Покормила, покормила.

— А корову подоила?

— Подоила, подоила.

— И кролей пересчитала?

— Наши все, чужих не крала.

— Завтрак будет, Валентина?

— Будет завтрак тебе, милый,

поварёшкой по башке!

За что горе тако мне?

Пошёл вон, дурак плешивый,

старый, толстый и ленивый,

пьющий, врущий и курящий,

а ещё кобель гулящий!

Иди зерна насыпь курям

и пройдись-ка по дворам,

мужики колют дрова,

лишь одна я у тебя:

сама — топор, сама — полень.

Хоть ложи голову на пень!

Барыня-сударыня

Барыня-сударыня на войну ходила,

барыня-сударыня врагов дубиной била:

намахалась, наоралась, устала,

а как села отдохнуть, так не встала.

Опечалилась, пригорюнилась.

Едут танки на неё, на них плюнула,

да так плюнула, что взорвались!

— Мы танкистов искали. Не встречались?

Так зачем же их искать, они пристроены:

в поле пашут, боронят наши воины!

А барыня-сударыня в стороночке

насмехается стоит и нисколечки

о войне той злой не жалеет:

ждёт когда «на нас конём»,

так рожь посеем!

Кума куму не дала

Как куму кума не дала пирога,

не дала пирога, пожадничала,

пожадничала, повредничала,

открутилась, отвертелась, привередничала.

— Не крутись, кума, не ломайся,

а иди в кровать, раздевайся.

Разговаривать после будем,

где нагайка висит, не забудем!

(Разговоры, разговоры, разговоры спорятся.)

— Что-то мне, куманёк, нездоровится,

нездоровится, голова болит,

голова болит и в коленочке свербит! —

отказала кума

куму, вроде, навсегда.

А нагайка висит, нагайке чешется,

соскочила с гвоздя и плещется:

по душе гуляет, по бабьей.

— А теперь в постель и оладий!

— В постель так в постель, не спорю,

а оладьи сейчас сготовлю!

Вот так куму кума не отказала,

а с постели как встала, выпекала

оладушки золотистые,

поджаристые да ребристые,

вкусные, на здоровьице!

Пусть нагайка на стене успокоится.

История любви, а то ли нелюбви

Рассказываю всё как было:

родилась я, значит, училась,

не пила, никому не давала,

по тёмным дворам не гуляла,

любила папу и маму,

бабу Нюру, курицу, Ваню.

Вот с Ванюшей беда и вышла.

Чужой он был, то есть пришлый,

его во дворе невзлюбили:

не звали на праздники, били.

Я его пожалела,

накормила, помыла, одела

и на себе женила.

Так и жили от мыла до мыла:

работа, баня и дети,

а за детями не углядети!

Потом Ивана сильно побили

(в селе его не любили).

На моих руках он и помер.

Собрала я детей и в город —

не простила селянам обиды.

Теперь меня дома не видно:

я пью, гуляю, танцую,

по кабакам пирую

и Ваню своего поминаю.

За что убили? Не знаю.

А дети со школы в заводы,

нет мне больше заботы!

Сорок лет — совсем молодая,

весёлая, озорная,

в зубах, как всегда, беломора.