В моем альбоме есть фотография: три малыша — я, Кийоши и еще один мальчик, Такаши Учида. Все завернуты в белые простыни: фото было сделано во время наших крестин. Такая же фотография есть и в альбомах мальчиков. Наши матери часто рассказывали: когда пастор Като окропил водой лысые головки Кийоши и Такаши, те заревели, а когда пришла моя очередь, я заливисто смеялась, будто радовалась крещению. Но Кийоши, уже будучи подростком, самостоятельно пришел к вере. Во время его конфирмации, сидя рядом с матерью, я задавалась вопросом, не разочаровалась ли она в своих ожиданиях относительно меня. На протяжении нескольких лет я вообще сомневалась в том, что Бог существует, хотя матери, конечно, ничего не говорила. У нее и без меня проблем хватало. Мне не хотелось бы, чтобы она не спала по ночам, тревожась, что я не присоединюсь к ней и семейству Като в раю.

Кийоши, склонив голову, читает про себя молитву. Мадемуазель Фуджимото забирает у него поднос и передает его в задние ряды. Она смотрит мне в лицо, но я опускаю глаза. Мадемуазель Фуджимото — старая дева, причем в годах. Она учила в нашей академии мою мать, госпожу Като и госпожу Учида, преподавала Библию. Несколько лет тому назад я тоже училась у нее — в воскресной школе. Ее любимый эпизод из Библии — рассказ о том, как Христос, оставив без присмотра стадо из девяноста девяти овец, стал искать одну овцу — заблудшую. Сейчас, встречая меня, она, наверное, думает, что я тоже заблудшая овца. В таком случае она немного ошибается. Если бы я была той овцой, я бы сказала Христу и своим девяноста девяти сородичам: «Ступайте своей дорогой и не думайте обо мне. Хочу идти сама по себе».

Мадемуазель Фуджимото пошла дальше по проходу, а я принялась рассматривать издалека цветы, срезанные в теплице. Мать, которая часто украшала интерьер церкви цветочными композициями, таких цветов уж точно бы не выбрала. В апреле она взяла бы ветки вишни, жасмина, добавила бы анютины глазки — все из нашего сада. Наконец, положила бы большой букет белых тюльпанов. Мать всегда умела собрать букет, подходящий ко времени года. Цветочные композиции, говорила она, должны гармонировать с природой. В прошлом году, в середине февраля, она принесла домой еще голые ветки вишни и несколько павлиньих перьев, оброненных птицами осенью, во время линьки. Зеленые и синие «глаза» плыли на фоне темных веток, как неизвестные планеты на черном небе. Если бы мать не уехала и продолжала создавать свои чудесные икебаны, я, может быть, и поверила бы наконец в Бога. Во всяком случае, я бы стала серьезней воспринимать слова пастора Като о красоте окружающего мира, созданного Творцом.

После службы мы пошли с Кийоши к нему домой. На кухне он вручил мне письмо от матери. Пока я вскрывала конверт, Кийоши открыл холодильник, налил молока в высокий стакан.

— Хочешь молока? — спросил он после того, как опустошил его.

— Нет, спасибо.

Странный народ эти мальчишки. Девочка сначала бы предложила напиток подружке, а потом уж сама выпила.

Кийоши стоит у стола, вытирая рот тыльной стороной ладони. Я разворачиваю письмо. Руки начинают дрожать. Первое письмо за месяц. Нет, прошло больше месяца с тех пор, как я отправила ей письмо с просьбой разрешить мне звонить ей по телефону. Иероглифы идут сверху вниз, как было принято раньше. Написаны черной тушью. Всего одна страница. Я лихорадочно всматриваюсь в ожидании плохих новостей. Вот что она пишет:

«Дорогая Мегуми!

Надеюсь, ты хорошо провела каникулы и новый учебный год начнешь отдохнувшей. Ты, наверное, волнуешься из-за более сложной школьной программы, но прошу тебя — не перегружайся. Побереги себя. Я всегда гордилась твоими успехами в учебе, но здоровье — самое главное. Работай в меру, а то я буду беспокоиться.

Здесь все хорошо. Мой отец получил несколько крупных заказов — свадебные наряды. Мы вдвоем целыми днями вышиваем. Он снова нанял госпожу Тода, поскольку пальцы у него уже не такие гибкие, и тонкая работа ему не удается. Но рисунки он придумывает, как и раньше, прекрасные. Особенно мне нравятся его журавли, сосновые рощи и цветущие пионы. Жаль, что ты сейчас не можешь ими полюбоваться.

Мы с твоим дедушкой думаем о тебе каждый день. Я молюсь Богу, чтобы он утешил тебя. Мой отец тоже молится — в буддийском храме и просит духов твоей бабушки, моего брата Су суму и всех наших предков оказывать тебе покровительство. Я раньше думала, что огорчила моих родителей, поскольку избрала другую веру, но сейчас я спокойна. В конце концов, и я, и мой отец обращаемся к одному и тому же Богу, хотя и называем Его по-разному. Мы уважаем все религии.

Теперь я отвечу на твой вопрос, хотя и знаю, что мой ответ тебе не понравится. Насчет телефонных звонков. Боюсь, что это исключено. Пойми, Мегуми, как я буду страдать, слыша твой голос и зная одновременно, что не могу тебя видеть. Уверена, ты чувствуешь то же самое. Письма — другое дело: мы пишем их в одиночестве, можем собраться с мыслями, найти друг для друга слова утешения. А разговаривая по телефону, трудно оставаться спокойной. Мы обе будем плакать и станем еще несчастнее, чем сейчас. Думаю, ты меня поймешь.

Прости, что написала это письмо с запозданием. Я хотела ответить немедленно и сразу же написать, что я категорически против телефонных звонков. Но я боялась тебя огорчить и поэтому все откладывала. Думала снова и снова, молилась, обращаясь за советом к Богу. Но ответ мой остается прежним. Еще раз прости меня. Знай, что я думаю о тебе денно и нощно, что ужасно скучаю и люблю тебя.

До свиданья. Передай, пожалуйста, привет всем Като.

Твоя мама, Чи».

Сложив письмо, я сунула его в карман.

— Пойду, пожалуй. — Голос мой звучал тихо и жалобно.

Все же мать — ужасная трусиха. Боится разговаривать по телефону, так как мы можем расплакаться. Боялась сразу написать письмо, испугавшись, что я расстроюсь. А я, наоборот, расстроилась, что она так долго молчит. Если уж собралась сказать «нет», то говорить нужно сразу, а не держать меня в неведении месяц с лишним. И зачем начинать письмо с каких-то малозначащих новостей? Почему она не может понять, что я в любом случае хочу знать правду, какая бы она ни была?

— Дурацкое письмо, — выпалила я, спускаясь вслед за Кийоши по ступенькам. — Представляешь, моя мать не хочет разговаривать со мной по телефону: боится, как бы мы с ней лишний раз не расстроились. Но не может сказать этого прямо. Начинает письмо с того, что они с дедом вышивают, советует мне не засиживаться допоздна за уроками — здоровье, мол, дороже. Как она могла написать такое глупое письмо?

Остановившись на середине лестницы, Кийоши обернулся ко мне.

— Твоя мама хочет как лучше, — сказал он назидательным тоном. — Сообщает тебе в первую очередь приятные известия. Бережет твои чувства. Эгоистично с твоей стороны винить ее за это.

Реплика Кийоши настолько меня удивила, что я не нашлась с ответом. Мои школьные подруги, выслушав мой рассказ, сказали бы примерно следующее: «Просто ужас! Жаль, что она поступает так неразумно». Или: «Сочувствую. Я бы тоже расстроилась». Конечно, я бы не придала их словам особого значения, но все же сочувствие подруг помогло бы мне. Почему же Кийоши не может сказать что-нибудь в том же духе? Я бы поняла, что он беспокоится обо мне, хотя ему и представить трудно, через что мне довелось пройти. Я уверена, ни одна девочка не бросила бы мне такого упрека, зная, что я и так достаточно несчастна. Раньше Кийоши черствостью не отличался. Но в последние год-два он словно совсем перестал меня понимать. Скажем, кто-то меня обидит. Так Кийоши обязательно встанет на сторону того человека, убеждая меня, что в жизни нужно быть справедливым, а не пристрастным.