Мы идем к рабочему столу, где лежат нарезанные мной кусочки мяса. Чье это мясо, я даже боюсь спрашивать. В первый день работы у доктора Мидзутани (а это было две недели назад) я, открыв холодильник, обнаружила там пакет с замороженными крысами — скрюченные коготки, зубы, оскаленные в зловещей улыбке. Меня чуть не стошнило. Доктор заметила выражение моего лица. «Они редко входят в меню, — успокоила она меня, — а если понадобится, я сама их приготовлю».

— Начнем. — Доктор обхватила одной рукой вороньи лапы, а другой прижала ее крылья. — Я крепко держу. Она не вырвется и не ущипнет.

В левой руке я зажала пинцет с кусочком мяса, а большой палец правой руки поднесла к основанию вороньего клюва. Клюв — кажется, единственная не поврежденная часть ее тела. Он массивный, слегка изогнутый и будто покрыт черным лаком — не клюв, а какая-то деталь старинной мебели. Я медленно подвожу ноготь указательного пальца к уголку клюва и открываю его.

— Прекрасная работа, — комментирует доктор Мидзутани.

Держа клюв вороны открытым, я засовываю первый кусочек мяса как можно глубже и быстро вынимаю пинцет. Затем сжимаю клюв в кулаке, чтобы птица не выплюнула еду.

— Погладьте ей горло — тогда она волей-неволей проглотит.

Я глажу ворону по горлу и шее. Маленькие блестящие глазки настороженно смотрят на меня.

— Думаю, вы ей понравились, — заключает доктор.

Я скормила птице пять кусочков. Шестой, несмотря на поглаживания и уговоры, она ухитрилась все же удержать во рту, а затем выплюнула. Потом закаркала и зашипела на меня.

— Наверное, наелась, — засмеялась доктор Мидзутани.

Она посадила птицу обратно в сумку. Та покаркала немного и затихла.

— Думаете, выживет?

— Надеюсь. Выглядит она неважно, но все же я хочу попробовать.

— А что с ней случилось?

— Садитесь, расскажу подробно: оно того стоит.

Я присела у стола, а доктор принялась расхаживать передо мной взад-вперед. Даже в просторном белом медицинском халате она выглядит стройной, хотя хрупкой ее не назовешь.

— Значит, так. В четверг мне позвонила женщина. Ранним утром, на рассвете. Я только что проснулась. Ее было плохо слышно: она почему-то говорила шепотом. И все время повторяла что-то о дурных приметах. Выяснилось, что эта ворона попала в ловушку, поставленную в лесу. Такие ловушки зажимают птицам лапы, а оперение остается нетронутым. Ставят их на редких птиц, например на сов или ястребов, а потом делают из бедолаг чучела. Естественно, такой промысел запрещен законом. — Доктор обхватила себя руками, будто ее вдруг пробрал озноб. — Ловушка была плохо закреплена. Дом, где живет эта женщина, — прямо у леса. Вот ворона и явилась к ней во двор, волоча за собой ловушку. Муж женщины хотел убить птицу, он считает, что вороны приносят несчастья. Жена тоже так думает, но она полагает: если ворону убить, то на тебя обрушится еще более страшное несчастье. Представляете? Птицу спасло только суеверие женщины, а жестокость мужа ее вовсе не смутила. Я, конечно, выскочила из постели как ошпаренная, быстро оделась и приехала к ним. Их дом — всего в миле отсюда, так что я мгновенно оказалась на месте.

— Значит, вы обратились к мужу этой женщины с просьбой не трогать птицу?

— Примерно так. Однако он был не один. По двору бегало уже несколько мужчин, жителей соседних домов. Кто с граблями, кто с метлой. Слава Богу, ни у кого не было ружья. Они гонялись за вороной, но она оказалась стойким бойцом. Злобно шипела на них, а когда увертывалась от ударов, металлическая ловушка зловеще звенела. Птице повезло: должно быть, этот звон отпугивал людей. А может, все они суеверные и поэтому не очень старались.

Но все же ворону несколько раз сильно ударили. Я обнаружила у нее на спине несколько ран — это не из-за ловушки. И все-таки птице повезло: ей не пробили голову и не сломали крылья.

Я представила себе картину: изящная молодая женщина решительно направляется к толпе незнакомых мужланов.

— Я сказала им, чтобы они прекратили это безобразие, иначе я вызову полицию. Объяснила, что в городе запрещено убивать диких птиц. Жестокое обращение с животными считается преступлением. Говоря откровенно, мне хотелось не читать им лекцию, а взять грабли и треснуть кого-нибудь из них по башке. Но я, конечно, сдержалась. Посадила птицу в сумку и быстро удалилась. Я не была уверена, что смогу ее вылечить, но не оставлять же ее в такой ужасной ситуации. Она не так плоха, как я подумала поначалу. В ловушку попала лишь одной лапой. Она сломана, но перелом, как говорим мы, врачи, чистый, то есть не осколочный. Надеюсь, заживет. Ворона просидела в ловушке не более двух часов, поэтому не успела умереть от голода и обезвоживания организма. В прошлом году я наткнулась на другую птицу, попавшую в ловушку, — на сову. Обе ее лапы были перебиты в нескольких местах, и она уже умирала от голода. Мне пришлось ее усыпить. Эта ворона по сравнению с ней — живчик. Будем надеяться на лучшее.

Из сумки снова донеслось карканье — грустное, жалобное. Жаль, что вороны не понимают человеческого языка, а то бы я ее утешила: «Ты везучая птица — встретила очень добрую и храбрую женщину».

В половине пятого зазвонил телефон. Я в это время читала в своей комнате. Бабушка возилась на кухне. Сбежав по лестнице в прихожую, я схватила трубку.

— Привет! — раздался в ней голос отца, причем на фоне музыки. Должно быть, он в своем гольф-клубе. — Как прошел день?

Голос у него приветливый, но это наигранная приветливость. Если бы мы оказались лицом к лицу, я просто пожала бы плечами и даже не удосужилась ответить. Однако телефон — другое дело: нельзя же все время молчать.

— Все отлично, — пробормотала я.

— Ты не в духе? Что-то беспокоит? — спросил он с легким смешком.

Да все беспокоит — сплошные огорчения. Каждый разговор с Кийоши оканчивается тем, что кто-нибудь из нас выходит из себя. Меня, например, раздражает то, что он так легко поверил в мнимую набожность Кейко. И на себя я злюсь: у меня не хватило смелости сказать ему, что я потеряла веру в Бога. Да еще мать прислала очередное бессодержательное письмо и к тому же не хочет, чтобы мы перезванивались. В городе творится черт знает что. Люди ненавидят животных, гоняются с граблями за раненой птицей, чтобы прикончить ее. Но как я могу рассказать отцу обо всем этом, если он — главная причина моих несчастий? Если бы не его недостойное поведение, мать не уехала бы и не лгала мне. Если бы он не принес ей столько горя, она, может, и не стала бы трусихой, боящейся огорчить близких — боящейся настолько, что вынуждена сочинять небылицы.

Отец между тем молчит на другом конце провода и ждет моего ответа, как будто мое душевное состояние его действительно интересует.

— Да нет, ничего не беспокоит, — наконец отвечаю я сквозь стиснутые зубы.

Он не уловил интонацию.

— Отлично! Бабушка дома?

— Да, она на кухне.