— Папа, ты не понимаешь? Я тупой!

Чистая правда.

Не везло мне и в армии, где все три года службы я оставался нелепым долговязым рядовым. Я был хорошим солдатом, отличным стрелком, но никому не пришло в голову меня продвигать. Я выучил все па строевой шагистики. Никто в армии не мог плясать в строю лучше меня. Я еще вполне способен сплясать в строю, если начнется третья мировая война.

Да, я был посредственностью и на отделении антропологии в Чикагском университете после Второй мировой. Там практиковалась отбраковка, как и везде. То есть были студенты первого сорта, которые определенно станут антропологами, и лучшие преподаватели факультета брали их под свою неусыпную опеку. Вторая группа студентов, по мнению факультета, могли бы стать посредственными антропологами, но с большей пользой применили бы свои знания о Homo sapiens в других областях, в медицине или вот в юриспруденции.

Третий сорт, к которому принадлежал я, мог с тем же успехом состоять из мертвецов — или изучать химию. Научным руководителем нам назначали самого непопулярного преподавателя факультета, который работал по временному контракту и имел все причины быть параноиком. По функциям его можно было сравнить с официантом Меспулетцем из рассказов Людвига Бемельманса про выдуманный отель «Сплендид». Меспулетц обслуживал столик у кухни, и специализировался он на обслуживании некоторых гостей таким образом, что ноги их больше не было в ресторане отеля.

Мой отвратительный научный руководитель был самым интересным и внимательным преподавателем из всех, что я встречал. На лекциях он читал нам главы из книги по механизмам социальных изменений, которую написал сам и которую, как оказалось, никто не захотел издавать.

По окончании университета я взял в привычку навещать его всякий раз, как дела приводили меня в Чикаго. Он не желал меня вспоминать и всякий раз злился — видимо, потому, что я приносил замечательные новости об издании и переиздании моих книг.

Как-то вечером я сидел дома на Кейп-Код, пьяный и благоухающий горчичным газом и розами, и обзванивал старых друзей и врагов. По привычке я позвонил и своему научному руководителю. На другом конце трубки ответили, что он мертв — принял цианид. Лет ему тогда было около пятидесяти. Его не опубликовали. Поэтому он прекратил существование.

Если бы я мог, я вставил бы его неопубликованное эссе о механизмах социальных изменений в этот свой коллаж.

Я не упоминаю его имени, не думаю, что он обрадовался бы, увидев его здесь.

Или где-то еще.

Моя мать, которая также покончила с собой и не знала ни одного из своих одиннадцати внуков, тоже, подозреваю, не хотела бы видеть свое имя где бы то ни было.

Зол ли я на то, что попал в отстой? Я рад, что это случилось в университете, а не в прифронтовом госпитале. Все ведь могло закончиться тем, что нелепый долговязый рядовой испустил бы дух рядом с палаткой хирурга, где врачи в это время оперировали бы других раненых, имевших хотя бы пятидесятипроцентный шанс на выживание. Зачем тратить время и плазму крови на жмурика?

С тех пор я и сам занимался отбраковкой — на лекциях по писательскому мастерству в Университете Айовы, в Гарварде, в городском колледже Нью-Йорка.

Треть любого класса — жмурики, если я не ошибаюсь. А я не ошибаюсь.

Для планеты Земля подошло бы название получше, название, которое сразу давало бы ее жителям понять, куда они попали: Отстой.

Добро пожаловать на Отстой.

Да и что хорошего в планете под названием Земля, если живешь в городе?

Чтобы продолжить на более веселой ноте, я хочу представить вам свой очерк, написанный в мае 1980-го по просьбе «Международной бумажной компании». Компания эта, по понятным причинам, надеется, что Америка продолжит читать и писать. Поэтому они попросили разных известных людей написать что-то вроде листовок для желающих читать и писать — о том, как расширить собственный словарный запас, как составлять толковые деловые письма, как подбирать книги в библиотеке и так далее. Учитывая, что я практически завалил химию, механику и антропологию, а также никогда не изучал литературу и композицию, мне предложили написать о художественном стиле. Я с радостью согласился.

Но мне ненадолго придется вернуться к безрадостной теме отстоя. Данное эссе написано не для самых бездарных будущих писателей, теплых жмуров, и не для первого сорта — они и так стали или станут блестящими рассказчиками.

Эссе написано для средней категории. Вот оно.

Газетные репортеры и писатели-технари обучены составлять тексты так, чтобы не оставлять там ничего от их собственного «я». Это делает их белыми воронами мира писателей, поскольку все остальные чернильные души этого мира готовы многое поведать читателю о себе. Такие откровения, случайные и намеренные, мы зовем элементами художественного стиля.

Нас, как читателей, эти откровения завораживают. Они рассказывают нам, с каким человеком мы проводим время. Невежда наш автор или мудрец, нормальный он или давно свихнулся, глуп или умен, честен или лжив, весел или траурно-серьезен…

Выстраивая слова в строки, помните — самое порочное качество, что вы только можете явить читателю, есть непонимание, что интересно, а что нет. Читатель часто решает, нравится ему писатель или нет, по тому, что писатель решает показать или о чем заставить задуматься. Разве вы станете читать пустоголового писаку только за цветистость его языка? Нет.

Очевидно, что ваш роскошный художественный стиль начинается с интересной идеи в вашей голове. Найдите тему, которая небезразлична вам и которая, по вашим ощущениям, будет небезразлична и остальным. Только неподдельный интерес, а не ваши игры с языком, может стать самым важным и привлекательным элементом вашего стиля.

Я, кстати, не призываю вас писать роман, хотя я не был бы против его прочесть, если вы действительно увлечены тем, о чем пишете. Вполне достаточно петиции мэру насчет дорожной ямы перед вашим домом или любовного письма соседской девушке.

И избегайте многословия.

Что касается языка: помните, у двух величайших художников английского языка, Уильяма Шекспира и Джеймса Джойса, слова, произнесенные персонажами в минуты переживания самых возвышенных чувств, звучат почти по-детски. «Быть или не быть?» — спрашивает шекспировский Гамлет. Самое длинное слово — четыре буквы. Джойс мог влегкую нанизать фразу хитросплетенную и сверкающую, как ожерелье Клеопатры, но моя любимая его фраза звучит в рассказе «Эвелина»: «Она устала». В этой точке рассказа ничто не может тронуть читателя сильнее, чем простые, в сущности, слова.

Простота языка не просто ценится, иногда она священна. Библия открывается словами, которые мог написать смышленый подросток: «В начале сотворил Господь небо и землю».

Не исключено, что и вы способны создавать сверкающие ожерелья для Клеопатры. Но изящество вашего языка должно быть слугой идей в вашей голове. Общее правило следующее: если фраза, пусть и очень удачная, не представляет тему в новом, интересном свете, вычеркиваем. Это же правило можно применить к художественной прозе: избегайте в тексте фраз, которые не характеризуют персонажа и не продвигают действие вперед.