Воннегут смолит „Пэлл-Мэлл“ одну за одной с 1936 года. За интервью он успел выкурить почти пачку. Голос у него низкий и спокойный, когда он говорит, неизбежная церемония закуривания очередной сигареты словно расставляет точки и запятые в беседе. Ничего более, ни телефонные звонки, ни тявканье небольшой лохматой собаки по кличке Тыква, не отвлекает благосклонное внимание Воннегута. Воистину, как сказал Дэн Уэйкфилд про своего однокашника по шортриджской школе: „Он много смеялся и был ко всем добр“».

ИНТЕРВЬЮЕР: Вы ветеран Второй мировой, так?

ВОННЕГУТ: Да. Хочу, чтобы мне отдали воинские почести, когда умру, — горн, гроб, покрытый флагом, оружейный залп, мемориальное кладбище.

ИНТЕРВЬЮЕР: Зачем?

ВОННЕГУТ: Только так я смогу добиться того, чего хотел больше всего остального в жизни, — того, что я получил бы, если бы смог погибнуть на войне.

ИНТЕРВЬЮЕР: И это…

ВОННЕГУТ: Безоговорочное одобрение окружающих.

ИНТЕРВЬЮЕР: А разве сейчас этого нет?

ВОННЕГУТ: Родственники говорят мне: хорошо, что у тебя водятся деньги, но читать твои книги невозможно.

ИНТЕРВЬЮЕР: Во время войны вы были пехотинцем, батальонным разведчиком?

ВОННЕГУТ: Да, но в лагере для новобранцев меня обучали обращению с 240-миллиметровой гаубицей.

ИНТЕРВЬЮЕР: Немаленькое орудие.

ВОННЕГУТ: Из передвижной полевой техники — самый крупный калибр в армии на то время. Орудие состояло из шести крупных узлов, каждый тащил за собой трактор «катерпиллер». После получения приказа на стрельбу нам приходилось его собирать. Мы практически производили орудие заново: водружали одну часть на другую при помощи кранов и домкратов. Снаряд был где-то двадцать пять сантиметров в диаметре и весил почти сто сорок кило. Мы собирали маленькую железную дорогу, чтобы подвозить снаряд к казеннику, который находился на высоте в два с половиной метра. Затвор был похож на бронированную дверь сейфа Кредитно-сберегательного общества в Перу, штат Индиана.

ИНТЕРВЬЮЕР: Здорово было стрелять из такого оружия?

ВОННЕГУТ: Не особо. Мы загоняли в него снаряд, потом закидывали картузы с очень медленным и терпеливым взрывчатым веществом. Я думаю, там были сырые собачьи галеты. Мы закрывали затвор и спускали боек, который воспламенял ртутный капсюль и поджигал сырые собачьи галеты. Подозреваю, что главной задачей было получить пар. Через какое-то время оттуда раздавалось шипение, словно индейка в духовке жарилась. Может быть, мы даже могли бы время от времени открывать затвор и поливать снаряд соком. Но потом гаубица начинала волноваться. В конце концов она откатывалась назад по амортизаторам и выкашливала снаряд. Он выплывал из жерла, как небольшой дирижабль. Будь у нас стремянка, мы могли бы написать на боку снаряда «В жопу Гитлера», пока болванка выползала из ствола. Вертолет мог бы догнать и сбить снаряд в полете.

ИНТЕРВЬЮЕР: Оружие, наводящее ужас.

ВОННЕГУТ: Угу. Времен франко-прусской войны.

ИНТЕРВЬЮЕР: Но в конце концов вас отправили на другой континент без этого монстра, а в составе 106-й пехотной дивизии?

ВОННЕГУТ: «Дивизия готовых завтраков». Нас кормили завтраками в бумажных пакетах. Бутерброды с салями. Апельсин.

ИНТЕРВЬЮЕР: В бою?

ВОННЕГУТ: Нет, еще в Штатах.

ИНТЕРВЬЮЕР: Вы прошли курс пехотинца?

ВОННЕГУТ: Нет, нас не готовили как пехотинцев. Батальонные разведчики были элитой. Нас было всего шесть человек на батальон, и никто, в сущности, не знал, что мы должны делать. Поэтому мы заваливались с утра в комнату отдыха, играли в пинг-понг и заполняли заявления о приеме в офицерскую школу.

ИНТЕРВЬЮЕР: Но вас же должны были хотя бы ознакомить с другими видами вооружения, помимо гаубицы?

ВОННЕГУТ: Если вы осваиваете 240-миллиметровую гаубицу, на все остальное времени не остается. Вы даже фильм про венерические болезни посмотреть не успеваете.

ИНТЕРВЬЮЕР: И что случилось, когда вы попали на фронт?

ВОННЕГУТ: Я подражал актерам из фильмов про войну.

ИНТЕРВЬЮЕР: Вы убивали на войне?

ВОННЕГУТ: Я думал об этом. Даже как-то раз примкнул штык, готовясь к атаке.

ИНТЕРВЬЮЕР: И пошли в атаку?

ВОННЕГУТ: Нет. Если бы все пошли, я бы не остался в окопе. Но мы решили не атаковать. Просто не видели врага.

ИНТЕРВЬЮЕР: Это было во время Арденнской операции? Крупнейшее американское поражение за всю историю.

ВОННЕГУТ: Наверное. Моей последней задачей как разведчика был поиск собственной артиллерии. Обычно разведчики пытаются обнаружить вражеские позиции, а у нас все было так плохо, что мы в итоге пытались найти свои. Если бы я нашел командира своего батальона, все бы очень обрадовались.

ИНТЕРВЬЮЕР: Может, опишете, как вы попали в плен?

ВОННЕГУТ: С удовольствием. Мы залегли в промоине глубиной примерно с окоп времен Первой мировой. Вокруг лежал снег. Кто-то сказал, что мы, наверное, в Люксембурге. У нас не было еды.

ИНТЕРВЬЮЕР: Кто такие «мы»?

ВОННЕГУТ: Разведгруппа нашего батальона, все шестеро. И еще человек пятьдесят, которых я раньше не видел. Немцы нас видели, при помощи громкоговорителя убеждали нас сдаться. Говорили, что положение безвыходное и все такое. Тогда мы и примкнули штыки. На несколько минут мы почувствовали себя сильнее.

ИНТЕРВЬЮЕР: Почему?

ВОННЕГУТ: Получился такой дикобраз, ощетинившийся стальными перьями. Мне было жалко того, кто попытался бы нас атаковать.

ИНТЕРВЬЮЕР: Но вас все же атаковали?

ВОННЕГУТ: Нет. Вместо себя они послали 88-миллиметровые снаряды. Те рвались в кронах деревьев над нами. Очень громкие взрывы прямо над головой. Нас осыпало шрапнелью. Многих ранило. Потом немцы снова предложили нам сдаться. Мы не кричали «ни за что», ничего подобного. Мы говорили «ладно, ладно» и «не стреляйте», что-то вроде. Когда немцы в конце концов показались, мы увидели, что на них белый камуфляж. У нас ничего такого не было. Только грязно-зеленая форма. Вне зависимости от сезона, грязно-зеленая форма на все времена.

ИНТЕРВЬЮЕР: Что сказали немцы?

ВОННЕГУТ: Сказали, что для нас война кончена. Что нам повезло, что мы теперь точно останемся в живых, а вот насчет себя они не уверены. И в самом деле, в течение следующих нескольких дней все они были убиты или взяты в плен Третьей армией Паттона. Такой вот круговорот.

ИНТЕРВЬЮЕР: Вы говорите по-немецки?

ВОННЕГУТ: Мои родители знали его в совершенстве. Меня они языку не учили, потому что в годы Первой мировой в Америке косо смотрели на все немецкое. Я смог связать пару слов на немецком, обратившись к нашим конвоирам. Они спросили, есть ли у меня немецкие корни, я ответил, что есть. Тогда они спросили, почему я воевал против своих братьев.