Ещё девочкой мой сердобольный психиатр засунул меня в детскую дурку, где в приёмном отделении меня обкололи лекарствами и говорили моим родителям, что я сплю и отказываюсь встречаться с ними. Но однажды я увидела их в коридоре и, словно безумная, побежала навстречу и кинулась в объятия. Слёзы лились по моим щекам. Меня быстро забрали в палату и снова закрыли на замок. Но я успела позвонить лучшей подруге Зине. И она, не побоявшись расстояния, что ей придётся проделать, в 16 лет приехала ко мне и встала у окна, потому что ко мне было нельзя. Никому и никогда. Она стояла и в немом изумлении смотрела, как я плачу, сползая по стеклу. Я не слышала, что она мне говорила, но мои губы в отчаянии шептали, что я люблю её. А потом сзади подошёл врач и увёл меня в палату, назначив седативный укол. Я опустилась на кровать, не в силах больше стоять, и отвернулась к стенке, на которой давно застывшей кровью было написано «Беги отсюда, это ад». И я сбежала, написав расписку после выходных и консилиума. В тот же день мы встретились с Зиной, и я поняла, что навсегда привязалась к ней.

Мой психиатр был в гневе. Ещё бы, ведь после моего «побега» ему ничего не оставалось, кроме как полностью взять лечение в свои руки. Он был гнойником на теле еле функционирующего организма российской психиатрии, подгонявшим всех подростков и больных людей под один стандарт, навязанный им советским непереизданным учебником. Он ждал лишь конца дня, отмеряя каждому пациенту по 15 минут, чтобы уложиться в график.

Однажды я сидела и ждала своей очереди, а за дверью он вёл беседу с мальчиком лет четырех. Малыш неустанно спрашивал его:

– Доктор, а вы бы полетели в космос? Вот прям в самый настоящий космос! Высоко-высоко! В космосе здорово, новые планеты, я в мультиках видел. Вот вы бы полетели в космос? А? Я бы полетел. А вы бы полетели?

– Нет, – ответил психиатр тоном, после которого воцарилась тишина. Своим категоричным ответом он отобрал у ребёнка голос.

А я думаю, зря он отказался. Хотя, кто знает, может, он и сам улетал в свой розовый инопланетный мир каждый вечер, сидя на диване у телевизора с банкой пива.

Как наступает депрессия? Сначала постепенно, а затем внезапно. Болезнь в деталях. Маленькими шагами она порабощает твою жизнь, и долгие годы ты можешь находиться в её заточении. Так случилось и со мной. Почти три года моей жизни я была убита, потому что мой первый психиатр решил, что лучший способ излечить меня – обездвижить, парализовать.

Я испытала мертвящее влияние тяжёлых лекарств на свою психику и умственную деятельность. С чувством детской слабости я уклонялась от любой деятельности. Под таблетками я казалась снаружи чрезмерно спокойной, но внутри осознание себя как личности не ушло. Я знала, что что-то происходит не так, что не должна девушка семнадцати лет лежать овощем, но я не могла противиться авторитету кандидата наук. Когда после очередной недели «паралича» я приползала на сеанс, он спрашивал с издёвкой: ты работаешь? Учишься? Занимаешься спортом? Общаешься с людьми? Живёшь активной жизнью?

Сначала я плакала, потому что мне было горько и больно. Но больно было лишь первые пятнадцать раз. Позже я привыкла, что он, пичкая меня препаратами для «огорода», называл слабой. Я смирилась и начала лгать.

Изучение наук, что раньше было для меня лёгкой задачей, в тот момент стало непосильным. Это духовное оцепенение длилось целых три года, во время которых я была в путах заболевания и медикаментов. Если бы я не испытывала определённых мук и душевных страданий, я бы легко поверила, что я сплю всё это время. Я мало что помню из того времени. Все мои воспоминания свелись к моменту, как я лежу одна в пустой гостиной на диване с выключенным светом и смотрю в одну точку на потолке. Из кухни я слышала шёпот: а Варя в порядке? И мама отвечала: не обращайте внимания, она просто немного устала, она отдыхает.

Но меня там не было. Была лишь оболочка.

Позитивные переживания не вызывают таких мук, как переживания депрессивные. Под конец ты не просто устаёшь, ты медленно умираешь.

Не будучи в состоянии даже подняться с постели, я лежала неподвижно, размышляя о том, чем могла бы заниматься, испытывая такое же чувство, как человек, который, будучи прикован к постели смертельной болезнью, не в силах шевельнуться, терпит надругательства над своим телом. Я часто думала о том, что с удовольствием лишила бы себя жизни, если бы могла встать и пойти.

Но вскоре всё изменилось, когда мне исполнилось восемнадцать. Я пришла к заключению, что не согласна быть скованной болезнью, что я устала быть жертвой чьего-то врачебного непрофессионализма. Я сменила врача. После моего первого психиатра я была морально изувечена, и это было похуже, чем физическое насилие, которое надо мной совершили. Я начала увечить себя сама. Не сильно, но это было заметно близким.

В 18 лет я пошла к другому психиатру (уже взрослому), и та назначила нормальную терапию. То время я романтично окрестила рассветом своей жизни. И мне помогало, пока я не попала в автокатастрофу. Всё началось по новой: апатия, подавленность, истерики, суицидальные мысли. Это состояние то затихало, то снова разгоралось.

Прошлый врач ещё полгода звонил и писал мне на почту, спрашивая, не хочу ли я платно заняться экспериментальным лечением. Я молчала. Мне было нечего ответить человеку, который решил, что трёх лет комы для меня было недостаточно. Однажды он сказал: «Депрессия, биполярное… Ха, напридумывали же себе. Вот отправить тебя на север, в полярную ночь, сразу бы здоровенькая вернулась. Когда плохо живёшь, все болезни проходят».

Мой новый врач, Анастасия Александровна, лишь в изумлении глядела на меня, когда я рассказывала ей историю своего недуга и его лечения.

Я сразу полюбила её. Ей было легко доверять, потому что она подарила мне право выбора, которого эти годы я была лишена. Она не боялась идти на риск. Она давала мне препараты, которые заглушали мои симптомы, а не приковывали меня к кровати. Её задачей было вылечить меня, а не убить. Сейчас я понимаю весь масштаб душераздирающей трагедии, когда ты наблюдаешь за тем, как жизнь юной девушки распадается на части. У меня не было социальной жизни, друзей, работы, учёбы, хобби, какой-либо занятости. Я лишь любила человека, которого нашла для себя в Интернете и за которого цеплялась, словно наркоманка. Однажды я спросила своего врача:

– Анастасия Александровна, скажите мне правду. Я социопат?

– Ты не социопат, ты одинока.

И что-то внутри меня перевернулось. Наконец-то на меня перестали вешать ярлыки, наконец-то во мне увидели личность. И я начала жить. Не скажу, что это было легко. Иногда мне казалось, что даже в аду бывает не так больно.

Но мы вышли в ремиссию на полгода. Это были чудесные метаморфозы, произошедшие где-то внутри. Было чувство, будто я сама заколотила крышку своего гроба, в котором похоронила себя и свою жизнь, а потом вдруг кто-то пришёл и отодвинул могильную плиту.

Я даже не могу объяснить, насколько это прекрасно… Ты вдруг начинаешь понимать, почему люди счастливы и почему наслаждаются теми или иными вещами. Простыми вещами.