— Я уже был женат, — сказал он, почувствовав, что должен как-то защититься. — И более чем доволен тем, что имею сейчас. — Похоже, он и правда защищался. Чего вот она на него накинулась со своей женитьбой, как с призовой лошадью? «Если ты ищешь себе мужа, — сказал он, — то выйти за меня будет самой большой ошибкой».

— Полностью с тобой согласна, — сказала она. Этот факт ее, похоже ни радовал, ни огорчал. — Я лишь хотела убедиться, что наши мнения касательно тебя сходятся, только и всего, Роберт.

— Ну и хорошо.

— Богу нужны отшельники не меньше, чем проповедники. Ты когда-нибудь задумывался об этом?

— Я не считаю себя отшельником, — ответил Роберт, но до самой ночи продолжал об этом размышлять, спрашивая себя — а не отшельник ли он? Может, так оно и есть?

Эдди снюхался с женщиной из кутенеев, которая стягивала волосы в пучок, как роковая кинодива, и красила губы чем-то влажно-красным. Когда Грэйньер впервые увидел их вместе, то не смог даже предположить, сколько ей лет; кожа у нее была смуглой, морщинистой. Она где-то обзавелась парой шестиугольных затемненных очков с синими линзами до того глубокого оттенка, что за ними было не разглядеть ее глаз, и невозможно было сказать, видит ли она хоть что-нибудь, если только солнце не в зените. С ней, наверное, было легко уживаться, потому что она вечно молчала. Однако стоило Эдди с кем заговорить, она принималась что-то бормотать себе под нос, вздыхать, кряхтеть, а еще насвистывать — еле слышно и фальшиво. Будь она белой, Грэйньер решил бы, что она чокнутая.

— Она, небось, и по-английски-то не говорит, — сказал он вслух и тут же осознал, что вокруг никого нет. Он был один в своей лесной хижине, разговаривал сам с собой, пугаясь звука собственного голоса. Даже собака куда-то убежала, ночевать так и не пришла. Он смотрел на языки пламени, мерцавшие сквозь просветы в печи, и на колыхавшуюся завесу глухой темноты.

8

Даже в последние годы, когда из-за артрита и ревматизма заниматься простой повседневной работой стало почти невозможно, а пара зимних недель в хижине доконала бы его, каждые лето и осень Грэйньер проводил в своем уединенном жилище.

Теперь его уже не беспокоило, что долина никогда не станет такой, какой была до великого пожара. Хотя следы упадка постепенно сглаживались, теперь это было совершенно иное место, где росли другие растения, водились другие животные. Великолепные ели исчезли навсегда. Теперь там остались одни лишь лабрадорские сосны, хилые и тощие. Волков он слышал все реже, их голоса раздавались все дальше. Порасплодились койоты, повывелись зайцы. Там, где огонь подобрался к долгим плесам, в водах Мойи не осталось форели.

Может, кто и задавался вопросом, что он забыл в этой труднодоступной глуши, но Грэйньер не обременял себя ответом. Правда была в том, что он поклялся остаться там, и однажды, спустя примерно десять лет после пожара, верность данному обету обернулась для него потрясением.

Это случилось через два-три дня после того как Кутеней-Боба переехал поезд — его соплеменники все еще прочесывали железнодорожные пути в поисках останков. В те три или четыре прозрачных осенних вечера поезд Великой северной железной дороги, удаляясь от Медоу-Крик, давал по несколько длинных гудков, пока звук не терялся на севере: по приказу местной администрации, двигался он медленнее, чем обычно, чтобы кутенеи могли спокойно собрать останки.

Была середина ноября, но снег еще не выпал. Луна всходила около полуночи и в десять утра все еще висела над горой Квин. Дни были короткими и светлыми, ночи — ясными и холодными. Но также ночи были наполнены звуками неистовых камланий.

Первыми, заслышав паровозный свист, взвывали койоты, к ним присоединялись волки. Спутница Грэйньера, рыжая собачка, тоже ушла на зов и не появлялась несколько дней. В ночь полнолуния хор зазвучал в полную силу. Безумие и грусть этих звуков достигли пика.

Волки и койоты не смолкали всю ночь: сотни голосов, столько за раз Грэйньер в жизни не слышал; возможно, стенали и другие существа — совы, орлы, впрочем, кто именно, оставалось лишь гадать; словом, все звери и птицы, наделенные голосом, до краев заполнили долину Мойи своими скорбными воплями, будто ничто на свете не могло облегчить страдания Божьих тварей. Грэйньер даже не пытался уснуть, во всем этом ему слышалось что-то вроде предупреждения — возможно, о конце света.

Он набил печь дровами и встал, полуодетый, в дверном проеме, глядя в небо. Ночь была безоблачной, луна пылала белизной, приглушая свет звезд, серебря очертания горных вершин. Несколько плакальщиков были совсем близко — и еще приближались, тявкая на бегу. Внезапно они наводнили поляну и подлески вокруг — абрисы, тени, вопли, — несколько протрусило прямо перед ним; стоя в дверях, он почувствовал касание шерсти, услышал, как подушечки лап глухо топают по земле. Прежде чем он успел подумать: «У меня во дворе волки», — все они исчезли. Кроме одного. Одной. Молодой девочки-волка.

Грэйньер был уверен, что вот-вот упадет в обморок. Ухватился за косяк, чтобы устоять на ногах. Существо не шевелилось: кажется, ранено. По одному лишь неявному облику он сразу понял, что это человек; женщина; девочка. Она лежала на боку, тяжело дыша, хрупкий человеческий детеныш, руки и ноги были подогнуты наподобие лап — теперь, когда он смог получше разглядеть ее в лунном свете, сомнений не осталось. Из ее легких вырывался свистящий звук, скуление напуганного щенка.

Грэйньер резко развернулся и подошел к столу в поисках — чего именно? Ружья у него не было. Хворостины разве что, чтобы ударить ее по голове. Он пошарил по столешнице, нашел спички, засветил керосиновую лампу, отыскал палку и вышел наружу в своих длинных подштанниках, босой, с фонарем, поднятым в одной руке, и палкой наперевес, крадучись и пугаясь собственной разросшейся тени, протянувшейся через всю поляну. Мертвая трава покрылась инеем и хрустела под ступнями. Если бы не этот звук, он решил бы, что оглох, до того невероятная вокруг стояла тишина. Все ночные звуки стихли. Казалось, вся долина чувствует его потрясение. Он слышал лишь свои шаги и жалобное пыхтение девочки-волка.

Когда Грэйньер подошел ближе, двигаясь осторожно, чтобы не напугать ни существо, ни самого себя, скулеж стих. Девочка-волк ждала, замерев в зверином ужасе — шевелились лишь ее глаза, ловя каждое движение Грэйньера, но избегая его взгляда; из ее ноздрей вырывался пар.

В свете лампы в глазах ребенка вспыхнула волчья зелень. У нее было волчье лицо — только безволосое.

«Кейт, — сказал он. — Это ты?» Это была она.

Узнать ее было совершенно невозможно. Он