провалился во всепоглощающую бездну сексуальной одержимости — и вот он уже на Мейн-стрит, возле театра «Рекс», тоже вовлеченного в безумие. У входа висела большая афиша, напечатанная местной газетой; каждая фраза была кричаще, призывно сладострастной:

ТОЛЬКО В ЧЕТВЕРГ, 22 АВГУСТА

САМАЯ ДЕРЗКАЯ КАРТИНА ГОДА «ГРЕХИ ЛЮБВИ»

ТАКОГО ВЫ ЕЩЕ НЕ ВИДЕЛИ!

НАСТОЯЩИЕ РОДЫ

АБОРТ

ПЕРЕЛИВАНИЕ КРОВИ

НАСТОЯЩЕЕ КЕСАРЕВО СЕЧЕНИЕ

ОСОБО ЧУВСТВИТЕЛЬНЫМ ПРОСЬБА НЕ ВХОДИТЬ!

НА КАЖДОМ СЕАНСЕ ДЕЖУРЯТ МЕДСЕСТРЫ

НА СЦЕНЕ — ЖИВЫЕ МОДЕЛИ И МИСС ГАЛВЕСТОН, ПОБЕДИТЕЛЬНИЦА ТОГО САМОГО КОНКУРСА КРАСОТЫ В ГАЛВЕСТОНЕ, ШТАТ ТЕХАС

ЛИЦАМ ДО 16 ВХОД ВОСПРЕЩЕН

УТРОМ — ТОЛЬКО ДЛЯ ДАМ

ВЕЧЕРОМ — ТОЛЬКО ДЛЯ МУЖЧИН

СПЕЦИАЛЬНЫЙ ГОСТЬ ПРОФЕССОР ГОВАРД ЯНГ,

БЛЕСТЯЩИЙ СЕКС-ЛЕКТОР

ОТКРОВЕННЫЕ ПОДРОБНОСТИ

ВСЯ ПРАВДА О ЛЮБВИ

ЯВНЫЕ ФАКТЫ О ТАЙНЫХ ПОРОКАХ

И НИКАКИХ ОБИНЯКОВ!

Грэйньер перечитал афишу несколько раз. Горло у него сжалось, внутри все затрепетало, по телу пробежала дрожь, вроде бы не сильная, но ему показалось, что вся улица при этом закачалась, как весельная лодка. Он подумал, не сошел ли он с ума и не пора ли обратиться к мозгоправу.

Одуреть!

Кое-как, пробираясь сквозь непроглядный туман желания, он добрел до железнодорожной станции. «Грехи любви», 22 августа, четверг. Рядом с дверями пассажирского вагона, на котором он выехал из города, висел календарь, сообщавший, что сегодня воскресенье, 11 августа.

Дома, среди деревьев, его одолели самые грязные внутренние демоны. Во снах ему являлась мисс Галвестон. Он просыпался оттого, что ласкал себя. У него не было календаря, но каждая минута, проведенная в ожидании четверга, 22 августа, отзывалась у него между бедер. Днем он почти ежечасно окунался в ледяную реку, но по ночам снова и снова возвращался в Галвестон.

Темная туча на северо-западе, клокотавшая как перевернутый океан, перекрывала солнце, луну и звезды. Спать в хижине было невозможно из-за липкой, удушливой жары. Он соорудил во дворе тюфяк и по ночам лежал на нем нагишом, в смятенной темноте.

Много таких ночей спустя туча распалась, так и не принеся дождя; утром 22 августа вышло солнце. Он проснулся во дворе, весь мокрый от росы, все его тело задубело от холода, но, когда он вспомнил, какой сегодня день, то запылал изнутри как загустевший керосин, зарделся от желания и стыда, из глаз у него потекли слезы, из носа — сопли. Он направился в сторону дороги — но вернулся назад и принялся, как заведенный, бродить по своему участку. Он не мог найти в себе смелости появиться в городе в этот день — даже на дороге в город: нельзя, чтобы кто-нибудь увидел, как он тает от вожделения к королеве Галвестона, как хочет вдохнуть ее атмосферу, впитать пары секса, греха и сладострастия. Это его убьет! Он умрет, если это увидит, умрет, если увидят его! Там, в темном театре, полном бесплотных голосов, обсуждающих явные факты о тайных пороках, он умрет, его утащат в ад и будут вечно мучить перед грязным и вонючим Повелителем похоти. Голый, он стоял, раскачиваясь, у себя во дворе.

Его желания были противоестественны; он — тот самый человек, что может спутаться с животным или, как выразился кто-то много лет назад, присунуть корове.

Зайдя за хижину, он упал ничком, вцепившись пальцами в бурую траву. Он потерял связь с миром — надолго, пока солнце не поднялось над домом и жар не начал зудеть в его волосах. Он подумал, прогулка успокоит его кровь, поэтому оделся и направился по дороге в Плейсер-Крик, что в нескольких милях, и шел, не останавливаясь. Вскарабкался на Оленью гряду, спустился с другой стороны и снова поднялся на край Канакской котловины, шел часами без перерыва, думая только: кончить! кончить! — кончить и отправиться в ад; буду рычать, как собака на труп, кататься по земле, как собака, пока не вываляюсь весь, не перепачкаюсь собственным семенем. О, в Галвестоне бы это оценили! В Галвестоне его самого объявили бы главной шлюхой-королевой!

К закату все прекратилось. Он стоял на скале. Он нашел ход в своего рода арену, окружавшую озеро Спрус-Лейк, и смотрел вниз на воду в сотнях футов под собой, на ее плоскую поверхность, неподвижную и черную, как обсидиан, погруженную в тень окружающих скал, окаймленную двойным кольцом вечнозеленых деревьев и их отражений. Вдали, в сотне миль, виднелись Канадские Скалистые горы, все еще залитые светом, вершины в снегу — как будто мир был в разгаре творения и горы образовывались из нависших над ними облаков. Он в жизни не видел ничего грандиознее. Густонаселенные, непролазные, высокие леса обычно не позволяли ему увидеть, как просторен мир, но прямо сейчас он видел — в мире столько гор, что каждый может взять себе по одной. Чары спали, разъедавшая его похоть улетучилась, канула в одной из тех долин.

Он осторожно спустился меж валунов утеса, уже в темноте добрался до озера, там и уснул, свернувшись под настилом из еловых лап, на еловом ложе, изможденный и спокойный. Он пропустил эротическое шоу в «Рексе» и так до конца и не разобрался, спас он себя от чего-то или чего-то лишил.

* * *

Две недели Грэйньер просидел дома, а потом отправился в город и наконец купил себе собаку — крупного северного ездового пса, который на много лет стал ему другом.

Грэйньер прожил больше восьмидесяти лет, захватил 1960-е. Было время, когда он ездил далеко на запад, находился в паре десятков миль от Тихого океана, но так его и не увидел; на востоке он доехал до Либби, города, что в сорока милях вглубь границы штата Монтана. Телесно он знал лишь одну женщину — свою жену Глэдис, — у него был акр земли, две кобылы и повозка. Ни разу в жизни он не напивался, не покупал огнестрельного оружия, не разговаривал по телефону. Зато регулярно ездил на поездах, часто — на автомобилях и один раз летал на аэроплане. На протяжении последних десяти лет жизни он смотрел телевизор каждый раз, когда бывал в городе. Он так и не выяснил, кем были его родители, не оставил после себя потомства.

В тех краях почти все знали Роберта Грэйньера, но, когда он умер во сне — какого-то ноября 1968 года, — до конца осени и всю зиму так и пролежал в хижине мертвый, и никто его не хватился. Весной его тело случайно обнаружили двое пеших туристов. На следующий день они привели врача и тот написал заключение о смерти; они нашли лопату, прислоненную к стене хижины, и,