Сблизившее нас с Ритой за эти дни ощущение одиночества и уединения пропало. Раздеваясь в предбаннике, мы то и дело посматривали в крошечное окно, выискивая затаившихся охранников, особенно Николая, который «вообще зверь»…

– А кто это – Кемир? – спросила Рита, раздевшись.

– Это теперь твой муж.

– Ну вот, – загрустила она, – я только привыкла к его странному имени, только научилась произносить с ходу, не заикаясь – Га-да-мер! – она закрыла глаза и легко улыбнулась.

– Моя тетушка Леони называла корейца Кемой, я так думаю, что его родовое имя – Кем. Ты что, в трусах будешь париться?

– Да, – уверенно заявила Рита. – Я всегда моюсь в трусах. Так микробы не проникают внутрь женского организма.

Выслушав такое заявление, я в первую минуту, конечно, подумала, что медицинское образование не проходит даром, но потом призадумалась.

– Госпожа, – присела я перед нею в парилке на корточки, – «я знаю, о чем вы думаете. Вы не доверяете слугам и служанкам в замке, и вы правы. Но я не такова, как они, я вас не предам. Госпожа, расскажите мне о своем горе».

Выдав все это наизусть, я изобразила на лице собачью преданность и напряженное участливое внимание.

– О, никто не поможет моему горю! – вдруг совершенно натурально зарыдала Рита.

– Неправильно. Ты должна сказать: «Пастушка, прекрасная пастушка, если ты меня выдашь, господь бог и Пресвятая Дева покарают тебя», потом погладить меня по щеке и решиться: «Слушай. Я расскажу тебе о своем горе». Вот так.

– Эт-то из какой пьесы? – всхлипывает Маргарита, уже выпустив улыбку на дрожащие губы.

– Это из моей любимой сказки.

– Ладно, пастушка, куда от тебя денешься… Смотри.

Глубоко вздохнув, Рита Мазарина стащила трусики. Я тщательно, сантиметр за сантиметром, обшарила глазами низ ее живота, подработанные для посещения бассейна волосы на лобке, но ничего интересного, что бы стоило прятать под трусами, не нашла. Рита медленно повернулась спиной.

К этому моменту парилка раздухарилась вовсю, мы стояли, обе мокрые от пота, а я то и дело смаргивала соленую влагу с ресниц, поэтому сначала не поверила своим глазам, бросилась к ведру, обмыла лицо и замерла позади съежившейся Риты. Если честно, я ожидала увидеть что-то вроде татуировки в низу живота (стрелу с надписью «Добро пожаловать», например) или крылья ангела на попе с надписью «Полетаем?». Но такое?!.

– Здорово… – это все, что пришло в первый момент мне в голову. – Можно потрогать?

Рита молча пожала плечами, и я осторожно, не дыша, прикоснулась к хвостику, который лежал у нее между ягодиц. Этот… этот… этот хвост пошевелился под моей рукой, клянусь!

От ужаса меня отнесло назад, я упала, опрокинув на себя ржавые тазы в углу, и стало так холодно, словно мы были с нею не в бане, а во дворце Морозко.

– Холод-ды-ды-но тебе, де-е-е-вица, холод-ды-ды-но тебе, красавица? – бормотала я, трясясь. – Что ты, батюшка, тепло…

Не знаю, посиди я так в углу еще минут пять, вполне возможно, повредилась бы мозгами. Но тут я заметила, что в окошко предбанника подглядывает усатая морда и таращит глаза, вглядываясь, а когда вглядится как следует, то и света двух керосиновых ламп хватит, чтобы разглядеть спину и попу Риты Мазариной! Я закричала, набрала в ковшик воды и плеснула в окно. Морда пропала. Мне полегчало.

Рита опять ударилась в плач, теперь она тихонько подвывала, сидя на верхней полке. Я села на нижней, у ее ног, и на всякий случай поинтересовалась, а нет ли еще жабр и перепонок между пальцами? Рита вытянула ноги, растопырила пальцы и перестала плакать. Перепонок нет. Недавно сделан педикюр, ногти окрашены в розовый перламутр.

– А кореец видел?

Молча качает головой, закрыв лицо руками.

– Я в нашу первую и последнюю ночь лежала на спине. Он меня бросит, когда увидит, это же такое уродство! – шепчет Рита сквозь мокрые от слез и пота пальцы. – Что мне делать?

– Пусть только попробует! – успокаиваю я ее. Значит, кореец не видел ее хвостик, а Рита… А Рита не видела его татуировки на спине, отмечаю я про себя и интересуюсь: – А это… Это врожденное или что-то вроде персинга?..

Рита убрала руки и посмотрела на меня с ужасом.

– Ты хочешь сказать, что кто-то в здравом уме может себе прилепить подобное для украшения? Конечно, врожденное! Это атавизм, или последствия радиации!

– Я бы хотела иметь такой хвостик. Правда.

– Ну, не знаю… – не верит Рита.

– А при чем здесь радиация?

– Это мне предприятие «Маяк» удружило. Слышала про такое под Челябинском? Закрытая зона радиоактивных исследований. Мы жили как раз под Озерками. Когда… когда я родилась с этим, мама сразу попросила сделать операцию, а оказалось, что у меня очень слабое сердце и я могу не перенести наркоз. Так хвост и остался.

– А он растет?

– Рос со мной. Сейчас пять сантиметров и восемь миллиметров. У тебя есть самый страшный ужас? Которого ты боишься больше всего?

Я честно рассказала ей про свои семь ужасов – одиночества, смерти, выпадения волос, слепоты, глухоты, летаргического сна и падения в разрытую могилу. Подумала и призналась в восьмом ужасе: прожить всю жизнь один на один с корейцем.

– А я, – шептала истекающая потом Рита Мазарина, – больше всего на свете боялась, что этот хвост вырастет длинным, будет висеть сзади ниже колен, будет двигаться сам по себе, как ему захочется, потом вырастет еще, и еще и задушит меня во сне!

– А мне он показался очень хорошеньким. Он правда шевелится?

– Да. И слава богу, не растет больше. Это просто лишние позвонки, которые у остальных людей давно отмерли, а я вот… – Рита пересела ко мне вниз и нашла своими глазами мои. – А почему это ты боишься отчима? А?

– Потому что мой отчим – Синяя Борода.

– Подожди… Семь жен, да? Ты поэтому? Твоя мама, тетя… Бедная моя девочка, – Рита обняла меня, и наш пот смешался, и я вдруг почувствовала, как ее рука тяжелеет, – а… он мне так… нравится, – прошептала Рита и свалилась в обмороке.

Перегрев.

Я вылила на нее два ведра холодной воды, дождалась удивленного всхлипа, обмотала в простыню, кое-как оделась сама, вышла на улицу и крикнула в наступившие сумерки:

– Эй, мужики-лесники! Девушка угорела!

Риту Мазарину отнесли в дом (я не отходила ни на шаг, бдительно следя, чтобы простыня не развернулась), напоили чаем и уложили в постель. А мне приказано было приготовить «что-нибудь пожрать и запить» к выходу охранников из бани.

Осмотрев приготовленный стол (изящно разложенные на блюде восемь бутербродиков из поджаренного черного хлеба, на которых узорно выложено икорное масло, а на масле – розовый ломтик соленой семги, а на семге – оливка в кружке лука, и оливка эта еще протыкается палочкой, скрепляя все сооружение), охранники сочувственно покачали головами, ушли и вернулись с двумя буханками хлеба, ведерком квашеной капусты, огромным куском копченого сала, двумя бутылками водки и – что меня больше всего порадовало – банкой с маринованными помидорами.