Это в ее воспаленном мозгу могли родиться, на полном серьезе, тексты таких приказов по прокуратуре: «Следователь N обратился с рапортом о предоставлении ему в конце августа краткосрочного отпуска без сохранения содержания по семейным обстоятельствам — в связи с тем, что ему необходимо доставить с Украины семилетнего сына, чтобы готовить к школе, поскольку престарелые родители, у которых гостит сын, не могут его привезти, а жена следователя находится в отпуске по уходу за младшим, грудным ребенком. Следователю было отказано в предоставлении отпуска и предложено активизировать работу по расследованию уголовных дел, однако N самовольно уехал, чем нарушил и т, п…» И другое кое-что было, о чем не хочется даже вспоминать… Нет ей равных и, надеюсь, не будет в умении создавать нервозную, истерическую обстановку и в способности заводиться от звуков своего же собственного голоса.

Поначалу я, одна из очень и очень немногих, жалела ее: низенькая, как табуретка, коротконогая, горбатая и почти лысая (подпольная кличка Крошка Цахес) — тут уж филантропкой быть трудно. Более того, когда я стала работать в следственной части, я старалась одеваться и выглядеть поплоше, чтобы не бросаться уж совсем мужикам в глаза на фоне этой каракатицы, — вот дурочка!

Меня предупреждали: подожди, Швецова, хлебнешь еще барской любви! А я отмахивалась. Но слухи о том, что меня прочат на ее место, просочились в развесистые уши Недвораевой, и я тут же попала в число ее врагов. Для начала она перестала со мной здороваться.

Если бы все претензии сводились лишь к плохому характеру Недвораевой, это еще можно было бы перетерпеть; но беда заключалась в том, что Нсдвораева была больна. Каждый год она по два-три месяца лежала в больницах, поскольку обожала кататься на горных лыжах, всегда себе что-то ломала и залечивала застарелые переломы. Потом в нашем отделе появился новый следователь; он производил странное впечатление: проработал три дня и вдруг вытащил из сейфа бумаги, сложил их посреди кабинета и поджег, а потом распахнул окно и пытался полетать… В общем, его увезли на «скорой» в психушку и больше он к нам не вернулся. А потом выяснилось, что привела его к нам работать Недвораева и что познакомилась она с ним, по образному выражению нашего штатного балагура следователя Каневского, на больничной койке, в больнице, то есть, где они оба лечились от травматического арахноидита… Потом уже эксперты-медики разъяснили мне, что мадам много лет страдает от органического поражения головного мозга и ее заболевание в такой стадии, что она практически не адекватна самой себе.

И ничего — руководила. И зама нашла себе под стать — больного эпилепсией… Целая «Калевала» сложена про то, как он приехал в район давать указания по «глухарю». Вошел в кабинет прокурора района, в прошлом — важняка с огромным стажем, степенно протянул руку и сказал: «Здравствуйте, я новый заместитель начальника отдела по расследованию особо важных дел, ну а вы-то, Петр Иванович, в следствии хоть немножко разбираетесь?» — «Ну разве что немножко, — ответствовал мудрый Петр Иванович, усмехаясь в усы, но вы мне, надеюсь, поможете разобраться?» — «Постараюсь сделать все, что в моих силах», — серьезно заверил его новый зам.

В общем, первый раз мы с мадам открыто схлестнулись из-за того, что я ей срочно понадобилась, а меня снимали телевизионщики. Я, грешным делом, считала, что не совершаю ничего крамольного, наоборот, поднимаю, как могу, престиж прокуратуры в глазах телезрителей. А Недвораева считала, что журналисты уделяют моей персоне слишком много внимания, в то время как она им обделена. Итог: раз пять мне помянули, что мне, видимо, некогда работать в полную силу, поскольку я все интервью раздаю, мол, поскромнее надо быть… И пошло-поехало.

А последней каплей стал весьма показательный случай. Сдала я дело о разбойном убийстве известной театральной деятельницы; мадам его внимательно изучила и потребовала, чтобы я привела в обвинительном заключении список похищенного в двух местах — в описании убийства и в описании разбоя, с чем я была категорически не согласна и популярно разъяснила ей, что в состав корыстного убийства не входит похищение имущества: оно охватывается составом разбоя, при описании которого мною и дан перечень похищенною по позициям. По-моему, каюсь, предложила ей освежить в памяти курс уголовного права. После чего с чистой совестью уехала в тюрьму. А мадам за моей спиной вызвала мою коллегу, не такую строптивую, как я, и предложила ей буквально следующее: пока я в тюрьме, взять мою машинку (ах, какая тонкая предусмотрительность!), перепечатать один лист постановления о привлечении в качестве обвиняемого так, как этого хочет Недвораева, и вшить его в дело вместо моего листа. А главное, ничего мне об этом не говорить. Но коллеги-то не совсем еще скурвились и тут же доложили о коварном замысле. Я, естественно, психанула. Заглянула в кабинет к мадам и раздельно, по слогам, предупредила, что, если в моем обвинительном заключении будет без моего ведома изменено хоть одно слово, я тут же позвоню в горсуд, а также поставлю в известность адвоката обвиняемого. После этого вернулась к себе в кабинет, написала рапорт с просьбой перевести меня в мой прежний район и отнесла на подпись. Подписали мне рапорт без звука.

В дежурное отделение с вымытыми чашками я вернулась как раз к концу воспитательной беседы Димы Сергиенко с моим стажером, услышав заключительную фразу:

— Ты только не впади в другую крайность и не начни воспринимать свою наставницу как ангела во плоти. Она никакой не ангел, а очень жесткая и крутая тетка, крутая не в смысле навороченная, ну, ты понял, а в смысле беспощадная и быстрая на расправу…

— Дима, Дима, как тебе не стыдно! Какая же я крутая и безжалостная, ты чего несешь?! Да более милой и мягкой женщины, чем я, еще земля не рождала! Прибавь еще мою нечеловеческую застенчивость и комплекс неполноценности.

— Да, и в глаза тебе скажу, Мария: может, ты и не жестокая, но жесткая весьма. А твои мягкость и застенчивость проявляются исключительно в частной жизни.

— Дима, а так бывает?

— Пока с тобой не был знаком, я и сам не знал, что так бывает! — искренне ответил мне Дима. — Кстати, собирайся: звонил дежурный, на двадцать пятом километре в лесном массиве закопанный труп.

— Ты все подробности выяснил? — спросила я, хотя была уверена: раз Дима говорит, что надо ехать, значит, он выспросил все досконально.

В давние времена, когда я была еще молодым и неопытным следователем, вопросы о выездах мы решали коллегиально: если звонили из отделений милиции посоветоваться, надо ли вызывать дежурную группу, а я сама определиться не могла, то, не кладя телефонную трубку, я пересказывала ситуацию эксперту, сидящему рядом, и тот подсказывал мне, что ответить, ехать или не надо. В один прекрасный момент во время нашего совместного дежурства (у Димы это называлось «провести ночь вместе»; он иногда смущал несведущих людей, когда, сталкиваясь со мной в людном месте, громогласно вопрошал: «Старушка, когда мы теперь с тобой вместе ночь проведем?») Диме надоело играть в «испорченный телефон», и когда позвонил очередной страждущий оперуполномоченный, он взял трубку сам, ответил: «Дежурное отделение», исчерпывающим образом выяснил ситуацию, завершил разговор разрешением оформлять труп своими силами, а на вопрос собеседника из отделения милиции: «Как ваша фамилия?», к немалому изумлению того, басом ответил: «Швецова».