Была только Уайатт Уэстлок и холод, утро было достаточно тихим, чтобы можно было услышать биение ее сердца.

Она пробиралась по траве высотой по пояс, мимо домиков для гостей, утопающих в поле чистотела, направляясь к самому северному участку вересковой пустоши, где роща смолистой древесины была мертвой и густой. Несколько пасущихся оленей бесшумно разбежались при ее приближении, и белый флаг, обозначавший их уход, был единственным признаком того, что они вообще здесь были.

К тому времени, как она добралась до старой деревянной часовни, у нее уже болел бок. Соседние надгробия были похожи на сломанные зубы, безликие и крошащиеся. Внутри стоял затхлый воздух. На скамьи заползла сухая гниль. Она пробиралась по проходу, ее мокрые чулки оставляли следы на неровном полу. Звук ее собственного дыхания затихал и обтекал ее, когда она приблизилась к пустому алтарю и остановилась, не доходя до тяжелой плиты.

Лучи утреннего солнца проникали сквозь витражное окно, превращая огромный каменный стол в калейдоскоп бледно-красных и водянисто-голубых тонов. На стекле был изображен стройный пеликан с красным кончиком клюва и острой, как сабля, грудью.

— А вы знали, — сказал однажды Джеймс, когда они втроем лежали, прижавшись друг к другу, на холодном полу, и их кожа была покрыта мозаикой из драгоценных камней, — что люди раньше думали, будто пеликан прокалывает себе грудь, чтобы напоить своей кровью детенышей?

Уайатт наморщила нос при этой мысли.

— Это отвратительно.

— Возможно. Но это отличная иллюстрация человеческого жертвоприношения, не так ли?

Она в ужасе повернулась к нему лицом.

— Здесь все не так, Джейми.

Он приподнял подбородок, глядя на нее, и в его глазах светилась тайна.

— Уверена?

Позже, когда солнце опустилось за деревья, они нарисовали перочинным ножом неглубокие линии на своих ладонях. Они прижали друг к другу окровавленные руки:

— Нас трое. Всегда. Несмотря ни на что.

Обещание пеликана. Узы, скрепленные кровью. Ложь.

Она напрасно теряла время. Здесь ничего не было. Ничего, кроме пыли и ненужнқх воспоминаний, приторного вкуса гнили и нежелательной угрозы слез. Она проводила целые лета в этой часовне и никогда не видела ничего, что указывало бы на то, что здесь кто-то может жить.

Но когда она повернулась, чтобы уйти, то увидела это — открытую дверь, спрятанную за пределами круга света. Это была всего лишь щель — темная полоска на фоне сосновых панелей, но этого было достаточно, чтобы она остановилась. Она на цыпочках подошла к ней, уходя из пятнистого света пеликана в тень.

Более тщательный осмотр показал, что дверь обычно находилась вровень со стеной, без каких-либо наличников, которые указывали бы на ее существование. Ее охватило беспокойство. Сколько дней подряд она сидела, прислонившись к этому самому месту, и не знала, что оно пустое?

Потайные петли заскрипели, когда она широко распахнула дверь. За ними оказалась комната. Она была узкой, с остроконечными окнами, из потолка торчали ржавые гвозди. В углу стояла потрепанная прикроватная тумбочка, на которой стоял походный фонарь. На полу лежал двуспальный матрас, пожелтевший и заплесневелый, его обивку прогрызли мыши.

Едва осмеливаясь дышать, она опустилась на колени и подтянула матрас к себе. Паук-волк выскочил наружу, ища укрытия, и она отпрянула с недостойным писком. Матрас влажно шлепнулся на пол. По коже побежали мурашки, она во второй раз приподняла его, ощупывая половицы, пока кончики пальцев не наткнулись на небольшую кучку вещей. Она осторожно выгребла их на открытое место.

Там было дешевое ожерелье «дружба», которое она получила от Гизеллы Кастелланос в начальной школе, с разрезанным пополам розовым алюминиевым сердечком. Вот тюбик губной помады, который Джеймс подарил ей как-то летом, с надписью «Далия Ред» на дне. Вот зажигалка из нержавеющей стали, которую Джеймс прикарманил во время своего недолгого пребывания в Норрингтонской школе, помятая в том месте, где он уронил ее во время потасовки. Сувениры, — так он назвал их по телефону.

Тут и там среди предметов была разбросана серия полароидных снимков, сделанных в то лето, когда Джеймс ненадолго увлекся фотографией. Подобрав их с пола, Уайатт принялась разбирать стопку, остановившись, когда дошла до размытого снимка, на котором они с Питером у мельничного пруда. Она сидела у него на плечах, а его кулаки сжимали ее лодыжки. Ниже был стоп-кадр с Питером и Джеймсом в сарае, первый сдерживает редкую улыбку, а второй запрокидывает голову в непринужденном смехе. За ним последовал откровенный снимок Уайатт на лугу, она стояла к нему спиной, а ее волосы были заплетены в косы. Обида разрасталась в ее груди, раздуваясь, как воздушный шар, пока не осталось места для дыхания.

Следующая фотография была помятой по углам, на выцветшем от солнца снимке Питер был изображен у входа в часовню. Он выглядел маленьким, едва ли старше малыша. Рядом с ним стоял ее дедушка, с мрачным лицом, одетый в черное, положив руку на плечо Питера. Неровная надпись на фото гласила:

«16.07.1992» — за целое десятилетие до ее рождения.

— Бессмертный, — пронесся у нее в голове голос костяного стража. «Невозможно», — пришла ей на помощь собственная логика. И все же доказательство было у нее в руках. Оно было на крошечных фотографиях, напечатанных типографским способом, в самом низу стопки, с монохромными цветами. В центре одного из снимков был Питер, его взгляд был безжизненным, а губы плотно сжаты. Он был одет в брюки до колен и маленькую белую матросскую шапочку, в одной руке он держал трость. Она перевернула снимок, ища дату.

И вот она, выведена легким карандашом и почти неразборчива — 4 июля 1910 года.

У нее дрожали руки, а сердце билось так сильно, что готово было выскочить из груди.

«Не плачь», — пронеслось у нее в голове, хотя ей совсем не хотелось плакать… ей хотелось кричать. Выпустить наружу то, что росло в ней с момента, когда она впервые вернулась в Уиллоу-Хит и обнаружила там Питера, ожидающего ее.

Снаружи, в часовне, захлопнулись главные двери. Она вскочила на ноги, все еще сжимая в руках фотографии.

— Эй? Кто там?

Никто не ответил. В наступившей тишине она услышала шарканье ботинка. Тихий скрип половицы. У нее перехватило дыхание, когда страх подступил к горлу.

— Питер? Это ты?

Стекло разбилось вдребезги, падая на пол мелким дождем. Она упала обратно на матрас, когда звук разнесся по всему крошечному помещению, отражаясь эхом от стропил. В конце концов, все стихло. Она застыла в темноте маленькой комнаты Питера, едва осмеливаясь издать хоть звук.

Она не знала, сколько времени прошло, прежде чем она, наконец, набралась храбрости и прокралась в часовню. К тому