расскажу чуть позже, а пока ограничусь тем, чтобы удовлетворить твое, читатель, любопытство относительно того, что же произошло тем вечером в расписанных фресками залах префектуры).

Протокол церемонии подразумевал, что в самом начале приема дамы, покинув своих кавалеров, собирались в зале, названной из-за украшавших ее фресок «залой с нимфами», где при необходимости могли оставить в гардеробе накидку и поправить перед зеркалом платье или прическу. Когда поток гостей иссякал и ворота префектуры закрывались, дамы должны были присоединиться к своим мужьям, отцам и братьям в зале с фресками на морскую тематику и отдать должное легким закускам в ожидании проходившей в главном зале аудиенции у королевы, перед которой один за другим, в порядке важности, проходили жаждавшие оказать ей знаки уважения гости. По окончании этой церемонии должен был начаться бал.

Едва синьора Тереза с дочерьми вошли в зал-гардеробную и сняли свои накидки, все прочие дамы чуть не задохнулись от восхищения, удивления и, как ехидно подметил репортер, плохо скрываемой зависти при виде трех «парижских» платьев. Гордые пожилые аристократки, разумеется, лишь бросали на них издалека презрительные взгляды сквозь свои лорнеты, но значительная часть собравшихся подошла поближе, чтобы рассмотреть наряды, более или менее лицемерно рассыпавшись в похвалах. Подозреваю, что родственницы и подруги семьи, осведомленные о брачных переговорах, в тот момент обнимали Альду и Иду, шепча: «Ты непременно покоришь его сердце. Удачи!» Интересно, оценили ли простоту и элегантность платьев синьорин Провера будущие свекрови, сестра епископа и графиня Ветти, одобрили ли, проявили ли благожелательность?

Но вот, продолжал репортер, дамы присоединяются к синьорам в зале морских фресок. Провера скромно входят одними из последних. Племянник епископа видит Альду, его глаза загораются, и он уже готов идти ей навстречу, но побагровевший дядя, его преосвященство, не в силах поверить своим глазам, железной хваткой сжимает руку Медардо и удерживает его рядом с собой. Капитан Ветти, дон Косма, направившийся было к Иде, тоже останавливается на полпути. По рядам синьоров пробегает негодующий ропот. Дамы, в том числе все три Провера, не понимают, не могут ничего понять. А господа, добавляет газета, никак не объясняют причин своего возмущения.

Дочитав до этого момента, я тоже не могла понять, как же эти благородные господа, ни разу не бравшие в руки иголки, с первого взгляда заметили домашний покрой платьев, ускользнувший от внимания их жен, и почему они так долго не могли объяснить, чем вызвано их возмущение. Все-таки права была бабушка: эти птицы высокого полета совершенно непостижимы.

Впрочем, репортер, заинтриговав читателя, тотчас же объяснял причину, совершенно иную и куда более серьезную, чем та, которой я опасалась. На самом деле никто даже и не заметил, что платья сшиты дома, а не в Париже. По правде сказать, именно всеобщая уверенность в том, что они доставлены из французской столицы, и стала отправной точкой скандала.

Возмущение и гнев синьоров вызвали не крой и не строчка, а ткань, восхитительная парча с экзотическим узором, над которой целый месяц трудились наши пальцы. Чем же она их так возмутила? А тем, что многие из них уже видели эту ткань раньше, и не где-нибудь, а в знаменитой обители греха, в доме терпимости, о существовании которого их святые жены, а уж тем более королева, даже и не подозревали.

Как позже выяснилось (репортер об этом не знал и написать, разумеется, не мог, но я сразу же заподозрила, как было дело), Тито Люмия, не поставив в известность несчастных Провера, а может, и сам того не зная, поскольку был почти неграмотным и газет не читал, купил с одного французского корабля остатки тканей, несколько лет назад использованных для оформления «японской комнаты», гордости самого роскошного парижского дома терпимости под названием (вот его я переписала из газетной вырезки) Le Chabanais[6]. Мужчины всей Италии, Европы и, больше, цивилизованного мира были прекрасно осведомлены об этом месте или, по крайней мере, наслышаны о его славе. Мы же, женщины, узнали о его существовании во всех мрачных подробностях лишь со страниц сатирической газетенки. Это был самый известный бордель Европы, который часто навещали миллионеры, коронованные особы, самые модные богемные художники, а также все те, кто мог себе это позволить, – возможно, хотя бы один раз, из любопытства, как это случилось с некоторыми из наших земляков, ведь минимальная сумма за вход составляла целых пятьсот франков. У наследника английского престола была в Le Chabanais собственная комната с изящной мебелью, изготовленной на заказ, и позолоченной бронзовой ванной в форме корабля со скульптурой на носу; он наполнял эту ванну шампанским и купался обнаженным вместе с одной или несколькими «пансионерками». Другие комнаты, предназначенные для «обычных» клиентов, были тематическими: мавританская, индийская, средневековая, русская, испанская и, разумеется, японская, причем оформление японской комнаты оказалось настолько роскошным и прекрасно исполненным, что получило первый приз в области декоративного искусства на Всемирной выставке 1900 года, а ее фотографии появились в нескольких иллюстрированных журналах (хотя и не в тех, что доставляют в приличные семьи). Ширмы, шторы, обивка мебели и даже балдахин над огромной кроватью – все было сделано из той же украшенной цветами сакуры парчи трех разных цветов, что и три платья семейства Провера. И рисунок этот, как было указано в каталоге выставки, являлся уникальным, оригинальным и отдельно запатентованным.

«Как же могла одна из самых почтенных и уважаемых семей нашего города получить в свое распоряжение эту ткань?» – спрашивали синьоры, а следом за ними и газета. Может, адвокат Бонифачо Провера имел какие-то дела с Le Chabanais или владел их акциями? Или даже, как кое-кто намекал, обе синьорины, покидая город под предлогом «духовных занятий», отправлялись вместо этого в Париж, чтобы на время посвятить себя древнейшей профессии? Но зачем же тогда они надели эти возмутительные и компрометирующие платья на королевский прием? Неужели пытались за что-то отомстить монархии? Может, в адвокате взыграл его прежний республиканский, мадзинистский дух и он сознательно задумал нанести публичное оскорбление государыне?

Вот о чем, повторял репортер, и шептались знатные господа, собравшиеся в расписанном морскими фресками зале. Большинство из них сразу же узнали ткани, поскольку, будучи в Париже, видели их собственными глазами, в том числе и его преосвященство епископ, которому подобная прихоть тоже однажды взбрела в голову (на этой детали газета, будучи сатирической и антиклерикальной, настаивала с особым удовольствием). По той же причине их узнали и сановники королевы, приехавшие с ней из столицы. Единственным, кто не знал ни о существовании борделя, ни о его оформлении, оказался неудавшийся семинарист Медардо Беласко, в отличие от своего дяди-епископа серьезно относившийся к шестой заповеди. Но, как бы то ни было, ни он, ни капитан дон Косма Ветти не могли позволить себе обручиться с синьориной, на которую пала тень такого черного подозрения, равно как придворные сановники не могли допустить, чтобы эти три бесстыжие женщины осмелились приблизиться к королеве, оскорбив тем самым ее величество.

Два гренадера в парадных мундирах в мгновение ока выставили синьору Терезу с дочерьми из префектуры, хотя попытка сделать это незаметно оказалась, к сожалению, безуспешной. Ничего не понимающий адвокат последовал за ними, сгорая от унижения. К счастью, королева находилась в соседнем зале и не заметила всех этих маневров, поэтому остаток вечера прошел по первоначальному плану.

Но в кулуарах, как и следовало ожидать, разразился скандал. Едва королева уехала, префект и начальник полиции послали за адвокатом Проверой, чтобы выяснить причину подобного оскорбления. Адвокат был крайне удивлен; насколько ему было известно, компрометирующие ткани не имели никакого отношения к скандально известному заведению, а принадлежали к приданому его жены, действительно привезенному из Парижа, но только около четверти века назад. Сам он также не мог их опознать, поскольку, хотя в последнее время не раз бывал в Париже, скупость (чувство куда более сильное, чем супружеская верность) не позволяла ему посещать столь дорогое, сколь и греховное место, как Le Chabanais. О Тито Люмии и той подпольной торговле, которую вели у него за спиной домашние, он ничего не знал и подтверждал лишь подмену коробок да сам факт шитья одежды на дому, но, будучи юристом, прекрасно понимал, что обман и издевательство над общественным мнением сами по себе преступлением не являются. Разумеется, ситуация глупая, этого не отнять. Но господин префект и господин начальник полиции должны согласиться, что платья его жены и дочерей были красивее, элегантнее и даже лучше сшиты, чем у прочих дам. Таким образом,