Бижу, могло бы предоставлять пищу, кров и защиту, а также уроки шитья проституткам, решившим оставить улицу и жить честно».

Я рассмеялась: «Синьорина Эстер, какая же вы оптимистка! Вот только чересчур романтично все вышло, уж извините за прямоту. В настоящей жизни, к сожалению, так не бывает».

И действительно, опасения, которыми поделилась со мной синьорина Джемма, оказались вполне обоснованными.

Не будучи хоть сколько-нибудь практичной и не осознавая, что со времени ее свадьбы в стране произошла инфляция, а значит, деньги, казавшиеся ей огромными, были лишь значительными, но не бесконечными, за какие-то два с лишним года синьора Тереза растратила все богатство, накопленное скупостью ее покойного мужа. Она больше не контролировала арендаторов, поэтому те преспокойно обворовывали ее; она отменила доставку продуктов из деревни и теперь отправляла за ними на рынок или в самые дорогие магазины деликатесов. Обновив мебель в доме, она редко бывала там, зато каждый день ближе к обеду ее можно было встретить вместе с дочерьми за чашкой шоколада в «Хрустальном дворце», и не в крохотном внутреннем зале, где собирались обычно самые свободные и раскрепощенные из местных синьор, а за одним из самых приметных столиков на террасе, защищенной стеклом, делавшим ее своего рода витриной, куда днем приходили почитать газеты, выкурить по сигаре, поговорить о политике и перемыть кости знакомым самые богатые и праздные из местных синьоров. Возможно, она надеялась, что, будучи на виду, девушки быстрее найдут себе аристократических женихов. А поскольку юношей из хороших семей в городе было не так уж и много, вскоре синьора Тереза решила поискать их в другом месте. Она много путешествовала вместе с дочерьми, ездила даже в Париж и действительно купила каждой приданое в универмаге Printemps. Приобретя автомобиль первой в городе, она наняла шофера, заставив его носить ливрею и фуражку, затем взяла двух камеристок, одев их в синие блузки, белые фартуки и чепчики, затем повара: Томмазина в то время занималась только адвокатом, и делала это преданно, пока, как я уже сказала, с ним не случился второй удар и он не скончался. Синьора Тереза тогда уехала с дочерьми на воды, к модному термальному источнику. Но вскоре, чтобы возместить все эти расходы, ей пришлось начать продавать одно за другим деревенские имения, квартиры, склады, затем облигации. Имущества становилось все меньше, в том числе потому, что некому было им заниматься. Томмазина сбежала, прихватив с собой десять серебряных ложек, два жемчужных ожерелья синьорин и голубую коробку из Printemps, полную обрезков шелка. Когда через несколько дней ее поймали, она отказывалась говорить, кому сбыла украденное – его так и не вернули. Синьора Тереза надавала воровке пощечин и посадила в кладовку на хлеб и воду, но в полицию сообщать отказалась: в конце концов, она любила Томмазину и не хотела, чтобы та отправилась в тюрьму, а оттуда, как это всегда и бывает, в дом терпимости.

Наконец синьорина Джемма, хоть и мучимая тремором, с которым уже никакими силами не могла совладать, снова взяла на себя бремя ответственности за всю семью и, серьезно поговорив с кузиной и племянницами, перекрыла поток сумасшедших расходов. Квартира на площади Санта-Катерина была заложена, и вскоре от нее пришлось отказаться, но у Провера оставалась еще крохотная усадьба неподалеку от города, обставленная довольно грубо, зато вполне достаточно для непритязательной жизни. Туда-то они и удалились, прихватив с собой швейную машинку, которую по совету синьорины Джеммы не продали вместе с шикарной новой мебелью. Синьора Тереза с большим неудовольствием смирилась с увольнением горничных, поваров и шофера, оставив себе одну Томмазину. Выставить в городе на продажу автомобиль и парижские туалеты дочерей она постыдилась, но синьорина Джемма снова обратилась к Тито Люмии, который по старой привычке выкупил у них все разом, по цене намного ниже той, по которой все эти роскошные вещи были изначально приобретены. Так или иначе, небольшое приданое обеим девушкам ей удалось составить. Разумеется, сестрам теперь непросто было найти мужа: сверстницы из хороших семей их избегали, их братья тоже обходили стороной. В итоге Альда согласилась на предложение неотесанного лавочника из соседней деревни, найденного свахой. Муж не позволял ей даже принимать родственниц, не говоря уже о том, чтобы помогать им, он издевался и унижал ее, постоянно попрекая утонченным вкусом и скудостью приданого.

Ида же осталась жить с матерью и теткой. Не будь она такой гордячкой, наверное, подыскала бы себе работу «младшей помощницей» в одном из двух городских ателье. Но ей не хотелось, чтобы ее видели с метром в руках, снимающей мерки с дам, чьи гостиные она когда-то посещала как почетная гостья и с кем не раз делила ложи в театре.

Узнав, что мать и дочь начали шить на заказ, я, как, впрочем, и все остальные городские швеи, опасалась, что они составят мне конкуренцию. Но Провера стеснялись работать в богатых домах, куда прежде захаживали на равных, принимать состоятельных клиенток в своем скромном загородном домике они тоже не могли и не хотели, поэтому им пришлось довольствоваться самой простой клиентурой: крестьянами и деревенскими жителями, которым требовались штопка и заплатки, хлопковые рубашки и фартуки в полоску да скромное приданое из толстых льняных простыней без вышивки. Насколько я знаю, однажды они даже согласились изготовить партию плотных джутовых мешков по заказу оптового торговца фасолью, обратившегося к ним по протекции Тито Люмии, – и как только у роскошной швейной машинки с позолоченной инкрустацией и педалью хватило сил прострочить такую толстую и жесткую ткань? Интересно, как быстро сломалась игла – или, может, им где-то удалось найти сверхпрочные иглы, о которых я и не подозревала. Для работы со скандальной парчой в мою ручную машинку пришлось поставить самую тонкую иголку, но такие продавались в любой галантерее.

В самое сердце

Я не могла в это поверить. Не могла поверить в то, что американская мисс, учившая синьорину Эстер английскому, приняла, как утверждала Филомена, то решение. Причин для него не было и быть не могло: ведь мисс с такой радостью говорила, что скоро уезжает, даже попросила сшить ей новый дорожный корсет, особый, с потайными внутренними карманами в швах, чтобы прятать деньги, и была счастлива наконец-то освободиться от связи, которая угнетала и все сильнее разрушала ее жизнь. Я не знала, о какой связи шла речь, со мной мисс не откровенничала, но я не могла не заметить, что настроение ее в последнее время улучшилось. Зато я точно знала, что мисс уже предупредила о своем приезде живущую в Нью-Йорке сестру, поскольку сама относила письмо на почту. А еще знала, что она уже купила билеты на пароход, который должен был отвезти ее в Ливерпуль, и на лайнер, через три месяца идущий из Англии в Америку, – потому что тоже сама забирала их в турагентстве: в те дни, когда я приходила к ней домой, чтобы заняться ее бельем, мисс иногда просила меня о таких незначительных одолжениях. Ее горничной Филомене не нравилось бегать по хозяйским делам, словно какой-то начинающей служанке, а у меня оплата была поденная, так не все ли равно, чем заниматься? Сказать по правде, я и сама была рада время от времени размять ноги и поглядеть, что творится в городе. Кроме того, грамоты Филомена при всем своем самомнении не знала, а к хозяйкиной работе относилась весьма равнодушно, если не сказать – презрительно. У меня же тот факт, что мисс была журналисткой, вызывал неуемное любопытство и интерес. Жаль только, ни одной ее статьи в журналах, которые я время от времени брала в библиотеке, не было: она ведь писала по-английски, а в городе никто, кроме разве что синьорины Эстер, не был в состоянии следить за опубликованными в Америке статьями. Однако, заметив, что я интересуюсь ее работой, мисс не так давно рассказала мне, что была несказанно рада подписать с филадельфийской газетой контракт на цикл из двенадцати статей о старинных картинах на золотом фоне, которые она обнаружила, посетив несколько окрестных сельских церквушек.

Мисс мне нравилась, хотя она и вела себя несколько экстравагантно и в хороших домах ее не принимали, распуская слухи, что от такой добра не жди, – как, впрочем, и о любой незамужней женщине, итальянке или иностранке, оставившей родительский дом, чтобы путешествовать по миру и самостоятельно зарабатывать себе на жизнь. Будь она из бедноты – швеей, как я, работницей на фабрике, горничной, – ей бы это прощали: лишь бы знала свое место и ни на что не претендовала.