Подперев голову рукой, она водила пальцем по странице и что-то шептала про себя. Кругом нее, как пчелы в улье, жужжали девочки, веселые и радостные, нетерпеливо ожидавшие родных.

— Наташа Петрова, к тебе какой-то монах пришел, — раздался чей-то громкий голос.

Девочка вскочила, изменилась в лице, прижала руки к груди и дрожащими побледневшими губами повторила:

— Монах?

— Ну да. Чего ты осовела?

— Нет… Вы шутите…

— Какая ты несносная, Петрова! Говорят тебе, пришел монах. Еще не верит… Там, в приемной… Иди ж скорее!

— Правда?! — выкрикнула Наташа и как будто захлебнулась — не то от слез, не то от смеха.

Ее лицо вспыхнуло, большие глаза заблестели и, плача и смеясь, ничего не сознавая от безумной радости, бросилась она в приемную. Все вокруг виделось ей как в тумане, она не замечала ни подруг, ни воскресных гостей…

Вдали, около двери, мелькнул милый, дорогой ей образ. Робкий, сконфуженный, стоял около двери монах. Голова у него была набок, одежда бедная. Он застенчиво переминался с ноги на ногу, не решаясь сесть.

Всхлипывая, как-то странно качая головой, прижав руки к груди, промчалась Наташа через всю приемную и, зарыдав, бросилась монаху на шею.

— Не приходили… так долго… Я все ждала… — только и вырвалось из настрадавшейся груди.

От волнения они не могли говорить и долго, обнявшись, стояли молча. Наташа плакала, по лицу монаха тоже текли слезы.

Все с удивлением смотрели на эту сцену. Девочки смеялись. Конечно, им были смешны этот кривой, некрасивый монах, такой несчастный, растерянный, и маленькая стриженая девочка, плакавшая на его груди.

К ним подошла молодая учительница и сказала:

— Салитесь, пожалуйста… Вот здесь. Петрова, успокойся и перестань плакать.

— Успокойся, Наташечка! Не плачь, милая… Это от радости, барышня… Я ей довожусь дядей… Давно не виделись… Она очень обрадовалась, — униженно раскланиваясь перед учительницей, говорил монах.

— Садитесь, пожалуйста… Очень приятно познакомиться. Петрова, дай же стул твоему дяде и вытри слезы. Надо смеяться от радости, а не плакать, — говорила Зоя Петровна.

Они сели рядом. Наташа крепко держала дядю за руку, словно боялась, что он исчезнет.

— Наташечка, милая, как ты тут живешь?

Ласковый, родной голос заставил сладко забиться маленькое сердечко. Большие глаза с укором, но и с беспредельным счастьем взглянули на монаха.

— Я был долго болен, Наташечка… Да и написать не мог.

— Я ничего не знала… Все думала о вас…

— Добренькая ты девочка… А тетя к тебе приходила?

— Нет.

— А дядя Петя?

— Никто не приходил…

— Вот какой Петенька, а обещал… Наташечка, милая, ты очень скучала?

Девочка ничего не ответила, только глубоко вздохнула.

— Кто старое помянет, тому глаз вон… Теперь я здоров и буду часто приходить к тебе.

Наташа ожила, улыбнулась, глаза ее заблестели, как звезды, щеки разгорелись.

— Где же вы были так долго, дядя Коля? — уже весело, хотя еще прерывающимся голосом спросила она.

— Я лежал в больнице, Наташечка.

— А я-то все ждала, ждала… Где же вы теперь живете?

— Живу опять в монастыре, работаю.

— А вы не… не?.. — девочка смешалась.

Монах тоже сконфузился и опустил голову:

— Я знаю, Наташечка, что ты хочешь спросить… Был грех один раз… Совестно… Больше пить не стану. Я очень по тебе тосковал. Прийти было не в чем: пальто рваное и худое… Простудился, заболел… Думал, в вине забуду свое горе…

— Не пейте, дядя Коля, водку! Не пейте, миленький! Вы тогда нехороший… Уж я не знаю, как и просить вас! Это ничего, что у вас пальто рваное. Мне ничего не надо, только вы приходите. Мне здесь хорошо! Если вы не станете пить, я всегда буду веселая и буду всегда ждать воскресенья.

— Хорошо, Наташечка, ведь я сам знаю, какая эта водка гадость. Пьяный и на человека-то не похож… Обещал тебе и не сдержал слова… Совестно!

— Как я рада, что вы пришли… Я очень скучала о вас, о дяде Пете, о тете Маше, о Липочке… Вы сходите к ним и скажите, чтобы они непременно пришли ко мне… А то я все одна да одна… У девочек всегда по воскресеньям родные бывают…

Не узнать было в этой веселой, разговорчивой девочке вечно тоскующей, молчаливой Наташи Петровой!

Какое счастье, когда можно высказать все, что думаешь, излить душу перед человеком, которого любишь! Который внимательно, участливо слушает каждое слово, которому интересна каждая мелочь твоей жизни, который всем сердцем рад помочь, утешить, защитить!..

Наташа торопилась все выспросить и все рассказать.

— Как живут дядя Петя, тетя Маша, Липочка?

— Не знаю, Наташечка. Я у них не был. Петенька два раза приходил ко мне в больницу. Обещал тебя навестить. Да, верно, нельзя… У него, сама знаешь, много работы.

— Вы сходите к ним, дядя Коля. Скажите, что я о них скучаю. Пусть придут ко мне. Как вы думаете, тетя Маша не рассердится? Она ведь и меня, и вас не любила… Говорила, что мы дармоеды, «милые родственнички», сели на шею…

— Не стоит, Наташечка, про то вспоминать… Все-таки она нас с тобой держала и кормила… Я схожу к ним. Может, и не рассердится…

— Дядя Коля, я все время думала про вас. И по ночам плакала… Тут раз во дворе флейта заиграла. Я как закричу, как брошусь к окну — думала, это вы… И испугалась, и обрадовалась. А играл какой-то мальчишка. Все девочки вскочили, закричали, столы попадали…

Девочка рассмеялась. Монах, глядя на нее, тоже засмеялся.

— Уморительная ты, Наташечка!.. Зачем же я пойду играть по дворам? Ведь это нехорошо, совестно. Ведь, положим, мы нищие, но все-таки из хорошей семьи. А по дворам ходят, видишь ли, милая, положим, тоже хорошие люди, только которым совсем не стыдно… А мне было бы стыдно… Кажется, лучше умер бы с голоду, а не пошел бы играть по дворам.

Девочка серьезно кивнула головой:

— Да, дядя Коля… Я ведь это понимаю. Оттого я и не хотела говорить, что подумала на вас. Мне тоже было совестно. Меня ведь наказали за то, что я не сказала, отчего так закричала.

— Как же это, Наташечка, наказали? Уж лучше бы сказала все откровенно, — огорчился дядя.

— Нет, нет. Я ведь знаю. Все стали бы смеяться над вами…

— Пусть смеются, Наташечка, лишь бы тебя не наказывали.

— Я не хочу, чтобы над вами смеялись!.. Знаете, дядя Коля, когда над вами смеются, мне становится больно тут и тут, — девочка указала на голову и на грудь.

— Добренькая ты моя! И чем только заслужил я твою любовь? Я — гадкий, слабый,