На следующее утро Питт ушел примерно в половине восьмого, и Шарлотта взялась за дело, едва за ним закрылась дверь. Грейси, проживавшая у них горничная, занялась кухней, в том числе и завтраком для Джемаймы, выдержанной шестилетней барышни, и для Дэниела, ее младшего братика, тщетно пытающегося подражать своей сестре. Воздух в доме буквально звенел от возбуждения, и дети, отлично понимавшие важность этого дня, вели себя тихо.

Шарлотта разложила по детским кроватям приготовленные праздничные наряды: кремовое платье с оборками, кружевами и розовым атласным кушаком для Джемаймы и костюм из коричневого бархата с кружевным воротником для Дэниела. Потом понадобился целый час и даже прямой подкуп — что в следующий раз, когда они поедут на омнибусе, сынишка сам отдаст кондуктору новенький пенс и тем самым заплатит за свой проезд, — чтобы уговорить его надеть костюм!

Раньше на Шарлотту шила портниха, и она воспринимала это как должное. Сейчас же жена шила себе сама, вернее, подгоняла по себе платья, которые ей отдавала Эмили или — что случалось очень редко — тетушка Веспасия.

Это платье было роскошным: из мягчайшего жатого шелка цвета сливы, с низким вырезом, открывавшим точеные плечи, стройную шею и чуть-чуть грудь, с чрезвычайно женственным турнюром и плотно облегающей талией. Шарлотта чувствовала себя в нем неотразимой. При ходьбе оно очень мило шуршало и переливалось, его цвет оттенял ее матовую кожу и золотисто-каштановые волосы, которые она долго-долго расчесывала, пока они не заблестели.

Целый час времени и несколько безуспешных попыток ушло на то, чтобы завить волосы и уложить их так, как ей хотелось, усовершенствовать свое лицо всеми возможными средствами, за исключением тех, которые можно было отнести к «макияжу». Макияж все еще считался в обществе смертным грехом, и красились только те женщины, которые не отличались высокими моральными качествами.

Еще полчаса ушло на то, чтобы подогнать кое-какие мелочи на нарядах детей и завязать ленты на волосах Джемаймы. И только после этого Шарлотта надела свое платье под восхищенные вопли детей и восторженное аханье Грейси, которой стоило огромного труда сдерживать свои эмоции. Перед ней разворачивалась самая настоящая романтическая история; она много раз видела Эмили и считала ее благородной дамой. Грейси собиралась ловить каждое слово своей хозяйки, когда та будет рассказывать, как проходила свадьба. Это было значительно интереснее картинок в «Иллюстрейтед Лондон ньюс» и еще интереснее, чем сентиментальные песни и баллады, которые пели на улицах. Даже дешевые, за пенс, романы ужасов, которые Грейси читала при свете свечи в своей каморке под лестницей, не могли сравниться с этим событием — как-никак в книжках рассказывалось о людях, которых она не знала и которые были ей безразличны.

Ровно в пять за ними прибыла высланная Эмили карета, и в двадцать минут шестого Шарлотта, Джемайма и Дэниел уже стояли у церкви Св. Марии на Итон-сквер.

Вслед за ними к церкви подъехала Кэролайн Эллисон, мать Шарлотты. Выйдя из кареты, она знаком дала понять кучеру, чтобы тот нашел подходящее местечко и ждал ее там. Она была красивой женщиной за пятьдесят и во вдовьем наряде выглядела энергичной, полной жизни и даже немного раскованной. Кэролайн была одета в золотисто-коричневое платье, которое очень шло ей, и почти такую же роскошную шляпку, как у Шарлотты. За ее руку крепко держался сын Эмили Эдвард, теперь лорд Эшворд, унаследовавший титул отца. В темно-синем бархатном костюме, с аккуратно зачесанными светлыми волосами, мальчик в полной мере осознавал всю торжественность момента и слегка нервничал.

Позади них, опираясь на руку лакея, шла свекровь Кэролайн. Хотя почтенный возраст — а ей было далеко за восемьдесят — проявлялся во всевозможных болях и прочей немощи, ее черные глаза сохраняли зоркость и все подмечали, а уши, из мочек которых свисали крупные гагатовые серьги, отличались чрезвычайно избирательной глухотой.

— Доброе утро, мама. — Шарлотта осторожно, чтобы не зацепиться шляпками, поцеловала Кэролайн. — Доброе утро, бабушка.

— Ты что, возомнила себя невестой? — резко произнесла старуха, оглядывая внучку с ног до головы. — В жизни не видела такого турнюра! И ты слишком ярко накрашена — хотя ты всегда так красилась!

— Зато я могу носить желтое, — мило улыбаясь, заявила Шарлотта и устремила многозначительный взгляд на бабушкино темно-золотистое платье, которое только подчеркивало землистый цвет ее кожи.

— Да, можешь, — согласилась почтенная дама, отвечая внучке сердитым взглядом. — И очень жалко, что не надела — вместо вот этого! Что за цвет? У него даже названия нет. Я такой никогда не видела. Если на него вылить малиновое пюре, никто и не заметит!

— Как приятно это слышать, — с сарказмом произнесла Шарлотта. — Ты всегда умела найти правильные слова, чтобы сказать человеку приятное.

Старуха наклонила голову.

— А? Что ты сказала? Я стала плохо слышать, совсем не так, как в прежние годы! — Она достала слуховую трубку и выставила ее так, чтобы можно было в любой момент поднести ее к уху и тем самым показать всем, как она слаба.

— И глохнешь всегда, когда тебе удобно, — ответила Шарлотта.

— Что? Прекрати бормотать себе под нос!

— Я сказала, что назвала бы этот цвет розовым. — Шарлотта посмотрела ей прямо в глаза.

— Ты этого не говорила! — возмутилась старуха. Ты стала слишком заносчивой с тех пор, как вышла за этого несчастного полицейского. Кстати, где он? Ты не решилась привести его в приличное общество, да? Очень мудро, а то вдруг он стал бы сморкаться в салфетку и не знал бы, в какой руке держать вилку!

Шарлотта не любила бабку. Вдовство и одиночество превратили милую старушку в злобную ведьму. Она постоянно требовала к себе внимания и добивалась этого либо жалобами, либо попытками «укусить» близких.

Шарлотте очень хотелось осадить бабушку, однако она не стала этого делать.

— Он работает над одним делом, бабушка, — спокойно сказала она. — Это убийство, и Томас ответственен за расследование. Но он придет на церемонию, если сможет.

Пожилая дама с негодованием фыркнула.

— Убийство! Куда только катится мир? В прошлом году улицы заполонили бунтовщики. В самом деле, «кровавое воскресенье»! Даже горничные разучились себя вести: ленивые, наглые, так и норовят сказать какую-нибудь гадость! Ты, Шарлотта, живешь в печальные времена, люди позабыли, где их место. Кстати, ты сама этому способствуешь! Вышла же за полицейского. Еще была твоя голова? И о чем думала твоя мамаша? Если бы мой сын вздумал жениться на горничной, я бы ему такое сказала!..

— Представляю! — воскликнула Шарлотта, давая волю своему возмущению. — Ты бы сказала: «Пока ты держишь все в тайне, можешь спать с ней сколько угодно, а вот женишься ты на девушке своего уровня или выше, особенно если она при деньгах!»

Старуха взмахнула тростью, как будто собралась ударить Шарлотту по ногам, но, сообразив, что юбки смягчат удар и внучка ничего не почувствует, решила побольнее уколоть ее словами. Однако язвительного ответа она так и не придумала и, чтобы скрыть свое поражение, стала изображать из себя глухую.