Ира!

– Ирина!

Они окликают друг друга

Это голос любимой

И мой

Возникающий в шуме прибоя

Двое

Лежат на песке

Самолет

И летит

Его тень

По земле и воде

И уносит

Меня

Все дальше

Все глуше

Твои имена

– Ира!

– Ирина!

И машут руками

– Я вернусь!

Не вернешься

Время смыло следы

Лишь соленое солнце

Колыханье огромной воды

МОНОЛОГИ

(1982)

КНИГА ДЛЯ ЧТЕНИЯ И ПРЕДСТАВЛЕНИЯ

ПРОЛОГ

На сцене появляется ПРОЛОГ, некоторое время стоит, молча.

Не говорить я вышел, а молчать.

И даже не мычать – молчать и точка.

Молчать – о чем? О многом мы молчим,

Но можно т а к молчать, а можно – э д а к.

Иные так молчат красноречиво,

уж лучше б говорили что-нибудь.

Давайте вместе помолчим сегодня,

о том, что хорошо нам помолчать

и что молчанье – добрый плод общенья,

ведь если мы друг друга понимаем,

то незачем нам воздух распалять.

Молчальниками пусть нас назовут.

Молчальник-не тихоня, как Молчалин.

Молчанием молчальник опечален…

Не так уж много бессловесных женщин

в литературе нашей. Но Мари

Болконская прелестна тишиной.

Пастельные и робкие всегда

помалкивают, хоть и примечают

все, но во избежанье зла и бури

предпочитают скромно промолчать.

И я – Пролог – возник из немоты

Когда б на то не авторская воля,

я просто постоял бы, помолчал,

а проще бы – совсем не появлялся.

Но я – актер и вынужден молчать

на публику – со сцены, громко, страстно!

Зал, тишиной завороженный зал —

вот ванна для меня, где я купаюсь,

блаженствуя… и паузу держу…

Сам Пушкин эти паузы любил —

от чувств избытка. Знаки умолчанья

он проставлял в «Онегине» затем

чтоб действие живее развивалось,

как будто бы говорено о том,

о чем он предпочел не говорить,

и здесь, где точки, будто взвод на марше,

построились онегинской строфой,

сама строфа как будто существует

и даже рифмы кто-то угадал!..

Мы можем также вспомнить молчаливо,

как Пушкина поправил Николай,

а царь, конечно, знал молчанью цену:

«народ ликует» зачеркнул брезгливо,

«безмолвствует», подумав, начертал.

Еще – стихи: «Ненастный день потух;

ненастной ночи мгла…» Не думайте, что мухи

бумагу засидели или цензор-

дурак резвился. Нет! страдает, молча

любовник, мавр, и лишь в самом финале —

ревнивою угрозою: «А если ………….»

И, помнится, в романсе Даргомыжский

раскатом волн и грохотом прибоя

отточье это выразил вполне.

Живет в Москве на Сретенке художник.

По лестнице в немытых черных окнах

компанией восходим на чердак.

Акционерным обществом РОССИЯ

в начале века был построен дом.

Среди щитов – гигантов нас встречает

философ белой плоскости, певец

того, что на листе не существует,

бытописатель нашей мнимой жизни,

поверенный вселенской пустоты.

В молчании глядим и понимаем

молчание, плывущее на нас

звериным рыком, хохотом и лаем

всем говорим – неисчислимых масс.

И сам поэт – свирепое молчанье

не тишина, а на разрыв – отчаянье!

Так! Жизнью мы контужены, оглохли

и слушаем, как все молчит кругом.

Молчит столица, будто выжидая

лишь ночью гул, но все равно молчат.

Молчат мои никто, мои друзья.

Один замолкнул, потому что умер.

Другой уехал, потому молчит.

Молчит пейзаж. Молчат телеэкраны,

лишь дикторы губами шевелят.

Безмолвствует от края и до края…

И червь молчит…

(как бы во сне)

          пускай прополоскает —

вот белые кувшинки и кувшины —

и миром нас наполнит тишина.

(меняя тон, обыденно)

А вообще-то нервничает Автор,

и тут меня поставил объявить

что он надеется… что вы ему, конечно…

Как в общем-то похоже все на сделку!..

Он очень постарается… а вы —

само собой… поскольку вы… и он…

ПРОЛОГ, совершенно смешавшись, умолкает.

СТЕНА

Появляется НЕКТО, одетый в черное трико. Прислушивается. В продолжение монолога живет и действует как мим.

Где бы ни был: в гостях или дома, в лесу или в городе, в метро – и в кино – и во сне, я прикладываю ухо к незримой стене.

И слушаю —

С другой стороны вам незримой стены: бормотание, вскрики, глухая возня… Не люди, не события, не здесь…

Там собрались хранаки на маной, рассорились из‐за куска хрыченки. Хранка и хран встали на задние цапки, раздули свои вазыри. Хлещут друг друга хвостами когтистыми, стараются выдрать зерцальца. Хныхочут, как обиженные дети. И брызгаются, как дезодоранты.

Помирил бы я их, успокоил. Покачал и согрел на своих сослоненных ладонях. Перелил одну сущность в другую.

Но провожу рукою – и стена. Ни выступа, ни ручки, ни звонка…

Жена глядит и улыбается:

– Это что за поза? То приседаешь, то встаешь на цыпочки. Ты выставил вперед ладони, оглаживаешь пустоту, как будто здесь стена или стекло. Ты подражаешь миму? Или это – лечебная гимнастика?

Я улыбаюсь ей, не отвечая. Я слушаю, что за моей стеной?

Там шорохи, туманных форм движенье…

Там амроки и вымроки и шахры. Они хрустят и трутся друг о друга, то их пронижет огненным дождем, то налетят и жалят сигафаги. Огромны, как вселенские коровы, и так же кротки амроки и вымроки. И между тем небезопасны шахры…

Все время там – своеобразный шорох. Там лопаются капельки, в которых тысячекратно отражен пейзаж. То муравейник, то пчелиный улей, то