class="stanza">

Но если мне не лгут мои глаза,

здесь – площадь, там – собор. Ты прав, Лоренцо,

пожалуй, это – не бедро, а грудь,

не бугорки какой-нибудь девчонки,

не тощий март, а щедрый июльский полдень —

а этот полдень материнства полон…

Большая Мать на тысячу сосцов!

(Ложится навзничь.)

У-а! У-а! Я – ползунок! Хочу сисю. Надоело зеленое молоко, розовое давай. Кормят все время какой-то ДИСью[1] – дрисью. Гадость! Ну, ну, давай склоняйся с вышины…

Но что это? Все небо заслоняет

гигантский зад… Несется вниз, как лифт…

Сейчас меня… Раздавленной клубникой

быть не хочу!

(Откатывается.)

Неужто пощадил?..

(Поднимается с песка, отряхивается.)

Ты пощадил меня, прекрасный зад…

От страха стал каким-то свинобрюхом…

Ты хмуришься? ты чем-то недоволен?

Но зад, который хмурится, ведь это —

чело философа!

(Изучает ОБЪЕКТ.)

Конечно, это ОН!

Мозг! Интеркук! Мулендр кудрогриозный!

Внушительное вместилище… а тем самым —

вместительное внушилище. Сейчас вырою.

(Садится на песок, роет ямку.)

Скажи мне, Разум, что такое маний?

Откуда он приходит? Куда уходит?

И почему его мы называем: буний?

Еще ответь, мы – люди почему?

бекрумкаем, чачакаемся и звачем?

Скажи, зачем свеольник – не свеальник?

И свет вопроса: есть ли Иогом?

А если нет? То, верно, нет и амры

и мамры и бедунчиков… Но это…

но это глупо, просто нелогично —

нет мамры, но бедунчики-то есть!

Молчишь?.. Понятно. Вопросы мои суть твои ответы. А раз так, я думаю, ты признаешься наконец кто ты?

Молчишь?.. Тогда я сам тебе отвечу. Ты – приз, январь, динамо, гранд-отель, известный врач, общественное мненье, ты даже – «сто лет назад», и так же точно ты – весь словарь и все слова, что будут, все имена, которыми, тебя я назову…

Я назову… Но неизвестно – что я,

быть может – ландыш, или что другое.

Я – в и вне. Прощай, мой месяц май,

отлично мы с тобой похрюкотали.

Непознанный СУБЪЕКТ незаметно стушевывается. ОБЪЕКТ, уже опознанный, остается висеть между дюнами и морем.

АХВЕЛЛОУ

У зеленой в лиловых пятнах и рыжих подтеках стены – старинная высокая кровать с никелированными шишечками по углам. ОНА в длинной мужской рубашке лежит на кровати спиной к зрителям. И совершенно необязательно им слышать ее сонное бормотание. Жизнь ее, как и смерть, была загадкой… Из этого дурного сна не извлечь никакой нравственной идеи кроме самого факта метаморфоз…

(Она вскакивает, прямые рыжие волосы закрывают лицо.)

Большие мохнатые гусеницы ползали по стене, по кровати, старались влезть на никелированные шишечки и соскальзывали на пол. А вокруг кровати, как вокруг новогодней елки, все мои беззаботные дни и ночи кружились, топали ногами – и пели. Как дети…

И я тоже – пыталась взобраться на блестящий и гладкий купол… Сорвалась, упала в подушку… И вдруг взлетела серой ночной бабочкой… А внизу все мои ужасные ночи и дни засмеялись, захныкали, стали показывать на меня пальцами… Я испугалась – вскочила…

(Она трогает спинку кровати.)

Какая же это елка! Разве что – шары… Комната смеха – вся в кривых зеркалах! Здесь вытянутое лицо с раздутым лбом. Тут – губы, растянутые в ухмылке – эдакая ученая людоедка. Вот – поросятина. А вот постная мадам Смерть протянула мне скелетообразную руку. Умереть со смеху – ведь это все я!

(Она садится с ногами в кровать, как в лодку.)

Раскачаю лодку посильней. Греби, греби, Костя. Вообще-то ты мне, Вадим, нравишься. Хороший ты парень, Николай.

У, какой над водой ветер! Полетели мои шпильки и заколки, как стрекозы… Прощай, Костя. Спасибо, Вадим, за все. Уходи, Николай.

Кувшин. Желтая кувшинка. Сейчас достану, дотянусь…

(Она перегибается с кровати. Ниже, ниже… Затемнение.)

Опрокинула-ась…

(Полный свет. Она стоит перед кроватью.)

Кровать застелена аккуратно, одеяло сложено конвертом. Я должна этот конверт распечатать. Но я не знаю, что – там. И мне страшно.

(Смотрит на свои руки.)

Десять гладких ласковых зверушек,

Десять лалов с острова Лесбос,

Десять розоватых виноградин,

Две лозы, две длинные кисти,

Любит вас Аполлон – стрелодержец,

По веленью матери Деметры

Распечатайте конверт, разверните.

(Она раскрывает одеяло, читает.)

«ЛАМАЯ ВЕОРИЯ!

АХВЕЛЛОУ! Ар Лихаим! Базила вемя веронно. Суежизнь. Ар нарцисно без базил. Знак! Райствую и сияствую. Эфорилья и покровилья моносят время. Даура сиявеет, ваура волховает. Лиломудр.

Ламая Веория, быстра моя! О! О! Довольно веркузаться в чукунчики. Бысть касть и мусть. Тут качно и мерзо. Тудем! Тудем веолю! Дешь райствовать и сияствовать.

Три так: сверчало – лирое амалоа, венчало – ламирое а з а л о а , венчец – любовищный и фиоланный э м р о к.

Ахвеллоу, Веория.

Ж

ЛИХАИМ».

Оттуда! Письмо оттуда! Веория – это же я Вера. Меня так зовут. Ты ждешь меня, милый лихаим. Твоя печать Ж – летящий жук и херувим. Но я не знаю тебя… или знаю…

(Она расхаживает по комнате, быстро раздевается: рубашка, лифчик, трусики, чулки.)

Знаю. Не знаю. Знаю? Не знаю. Знаю… Не знаю… Знаю? Не знаю? Знаю – не знаю. Знаюнезнаю – знаюнезнаю – знаюнезнаю…

(Она быстро одевается.)

Знаю – не знаю, знаю – не знаю, знаю – не знаю. Знаю – не знаю. Знаю? Не знаю? Знаю… Не знаю… Знаю? Не знаю. Знаю. Не знаю. Но ведь все это – чисто философские категории!

(Она одета, даже слишком. Садится на кровать, начинает покачиваться, как на пружинах.)

Извините, мне ваше лицо… Это он.

А мне ваше, пожалуй… это я.

Может быть где-нибудь… это он.

Скорее всего нет… Это я.

Простите, что не очень… это он.

Ну что вы!